♥ Величко – КАВКАЗ

 Величко Василий Львович

 

К А В К А З.   Р У С С К О Е   Д Е Л О

И

  М Е Ж Д У П Л Е М Е Н Н Ы Е   В О П Р О С Ы

  

ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ 

ПУБЛИЦИСТИЧЕСКИХ СОЧИНЕНИЙ

 

Том первый

  

Издание М. Д. Муретовой

 С.-Петербург. Типография Артели Печатнаго Дела, Невский пр., 61

1904

 

 

Первые листы этой книги были напечатаны при жизни Василия Львовича Величко; смерть помешала ему довести до конца дело, на которое он смотрел, как на одну из важнейших принципиальных задач своих, и мысль о том, что многолетний, глубоко выстраданный труд останется неоконченным, волновала его до последней минуты. Исполняя выраженную им предсмертную волю, мы довели печатание книги до конца, при участии лица, долго работавшего совместно с Василием Львовичем по кавказским вопросам и основательно ознакомленного со взглядами и планами покойного. Основою для книги служит ряд статей, печатавшихся в «Русском Вестнике»; первые четыре главы тщательно разработаны самим автором, а остальные пополнены нами по мере сил и снабжены примечаниями, почерпнутыми из оставленных В.Л.Величко материалов. Часть этих последних помещаем в конце книги в виде «Приложения». Не имея, к несчастью, возможности обогатить эту книгу всем тем, что дал бы ей сам автор, мы поставили себе задачей не поместить ни одной строки им не подготовленной или хоть сколько-нибудь расходящейся с его мыслями.

  Изд.

  

1. Введение

 

Какое доселе волшебное слово – Кавказ! Как веет от него неизгладимыми для всего русского народа воспоминаниями; как ярка мечта, вспыхивающая в душе при этом имени, мечта непобедимая ни пошлостью вседневной, ни суровым расчетом! Есть ли в России человек, чья семья несколько десятилетий тому назад не принесла бы этому загадочному краю жертв кровью и слезами, не возносила бы к небу жарких молитв, тревожно прислушиваясь к грозным раскатам богатырской борьбы, кипевшей вдали?! Снеговенчанные гиганты, и жгучие лучи полуденного солнца, и преданья старины, проникнутые глубочайшим трагизмом, и лихорадочное геройство сынов Кавказа, – все это воспето и народом, и вещими выразителями его миросозерцания, вдохновенными светочами русской идеи, – нашими великими поэтами.

Кавказ для нас не может быть чужим: слишком много на него потрачено всяческих сил, слишком органически он связан с великим русским мировым призванием, с русским делом.

В виду множества попыток (большею частью небескорыстных) сбить русское общество с толку в междуплеменных вопросах, необходимо установить раз навсегда жизненную, правильную точку зрения на русское дело вообще. У людей одинаково искренних могут быть различные точки зрения. Одни считают служение русскому делу борьбою за народно-государственное существование и процветание, борьбою, не стесненною никакими заветами истории, никакими нормами нравственности или человечности; они считают, что все чужое, хотя бы и достойное, должно быть стерто с лица земли, коль скоро оно не сливается достаточно быстро и бесследно с нашею народно-государственною стихией. Этот жестокий взгляд я назвал бы германским, а не русским. Он противоречит мировому идеалу России и подрывает одну из надежнейших основ ей духовного, а стало быть, и политического могущества.

Другие впадают в противоположную крайность: они готовы поступиться всем русским в пользу того, что нарушает наше единство, подтачивает нашу государственную силу, да и само по себе представляет явление отрицательное. Это взгляд «школы» непротивленцев с мнимонациональною программой, истинными руководителями или закулисными вдохновителями которой являются, конечно, не русские люди. Такое непротивление инородным обособляющимся злым силам, даже в тех редких случаях, когда оно бескорыстно, возможно лишь в ущерб жизненности русского патриотизма и нисколько не оправдывается обычным в таких случаях рассуждением на тему о том, что мы – великий и сильный народ. Великий народ, – и потому прикажете дозволять, кому вздумается, посягать на хлеб детей наших, на жизненные силы меньшей братии, подвергать поруганию наши святыни и давать обособляющимся инородцам ездить верхом на слабых и уступчивых носителях русского дела?! Доколе будут отожествлять понятие великого с понятием глупаго, слабаго и беспринципнаго?!

Правильна, справедлива и, вместе, практична только нижеследующая, третья точка зрения. Великий и сильный не глядит на жизнь сонными очами, а во благовремении водворяет жизненную правду, развивает свою собирательную или единичную личность, во всеоружие заветних преданий прошлого, «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет». Великий и сильный не довольствуется шаблонами и кличками, прикрывающими понятия ложные, расплывчатые или пестрые. Он обязан сжать усилием ума ленивую расплывчатость, обязан разобраться в красках и оттенках пестрой картины.

Если доселе пестрый Кавказ является мучительной загадкой для наших образованных классов, то значит, они не велики и не сильны, они не вполне освободились от рабства чужих слов и понятий, от гнета упомянутой выше и увы, типично-русской ленивой расплывчатости. Недавнее возникновение и, главное, независимое от посторонних фальшивых и лукавых влияний развития Русского Собрания подтверждает правоту моих слов, а вместе с тем сверкает ярким лучом надежды на близость лучших дней, на подъем русской прозорливости, русской вдумчивости и духовной силы.

Наши солдаты, а за ними и народ, назвали Кавказ «погибельным», потому что покорение его было сопряжено с невероятным напряжением героизма и тяжкими жертвами. Но на эти жертвы народ наш не скуп: мертвые сраму не имут, и подвиги увенчаны славой. «Погибельность» Кавказа приняла иную форму, быть может, роковую, а может быть, и полезную в итоге, раскрыв внутренние язвы нашей жизни, немощи нашего духа, ошибки и грехи нашей окраинной политики, даже смутность и неустойчивость государственно-национального миросозерцания у многих русских людей, как служилых, так и берущих на себя смелость влиять на общество посредством печати.

Кавказ – огромная академия со всевозможными естественными лабораториями, открывающая наблюдателю и исследователю широкое поприще для самостоятельных выводов. Особенную ценность представляет он для социолога и, в частности, для представителя государственной науки, столь мало распространенной, – увы! – даже в наших правящих классах, которым пора бы сознательнее относиться к своим обязанностям перед родиной и Государем, а не смотреть на жизнь с точки зрения 20-го числа. Явления жизни и человеческие характеры на Кавказе чрезвычайно выпуклы, даже когда они, вместе с тем, сложны. Особенный интерес представляет сплетение, а иногда и полное совпадение вопросов расовых с социально-экономическими. Этою особенностью кавказской жизни обуславливается немалая трудность управления краем и контроля над работою местных органов власти, то взаправду, то притворно не понимающих практического значения своеобразных основ тамошнего общественного склада и быта.

Чтобы взглянуть в корень главнейших вопросов и явлений, над хотя бы в общих чертах ознакомиться с прошлым.

 

2.  Характер прошлого

 

Прошлое кавказского края представляет собою картину не менее пеструю, чем его естественные условия и многоплеменный состав населения. Обобщения положительного характера при таких условиях весьма затруднительны, и сколько-нибудь яркими красками можно отметить лишь некоторые, наиболее наглядные черты этого прошлого, вдобавок, отрицательные с культурной точки зрения.

Во первых, Кавказ никогда не имел покоя, не внутреннего, ни внешнего. Он был в течении многих веков одним из путей для воинственных вторжений Азии в Европу; каждое из проходивших по его горам и долинам племен, смывая своей волной те или иные зачатки местной культуры, оставляло взамен того собственный след, преимущественно дурной, ибо вторгающиеся племена ни с кем и ни с чем не церемонятся. С другой стороны, сильно пересеченная местность, богатая трущобами непроходимыми и высотами недосягаемыми, при условии значительного климатического, почвенного и племенного разнообразия, не могла стать территорией крепко объединенного и культурно развитого государства. В горных дебрях жили и доселе живут многие мелкие племена, разнообразные по происхождению и зачаткам расовых культур, находившиеся между собою в постоянной борьбе, но так или иначе объединенные, с точки зрения биологической, сходными условиями природы, хозяйства, образа жизни и религиозной подпочвы, которая, независимо от различия формальных исповеданий, заключается в стихийном поклонении грозными силам природы, покорившей себе человека, его помыслы, характер и верования. Эти люди не могли создать государства, ибо малоспособны к государственности вообще, которой, кстати сказать, на пересеченных высотах мудрено достигнуть сильного развития, коль скоро некоторые ущелья бывают на семь или на восемь месяцев в году отрезаны от остального мира то снегами, то водами.

Южнее главного хребта, в западном Закавказье поселилось с незапамятных времен картвельское племя (грузины, имеретины, гурийцы, мингрельцы, лазы, аджарцы, кобулетцы и др. разновидности); это племя, объединявшееся на краткие сроки в средние века, в остальное время было разрознено. В восточном Закавказье – племена тюрко-монгольско-иранскою кровью и армяне, народ невыясненного происхождения, с несомненно значительною примесью еврейской, сиро-халдейской и цыганской крови.

Из всех этих племен наибольшую способность к государственности проявили грузины, но и им не удалось создать государство в полном смысле этого слова. Мешала тому, во первых, орография страны, открывавшая широкий простор феодальному обособлению; во вторых, серьезным препятствием служила хроническая анархия извне: налетали нежданно дикие орды, столь многочисленные, что отпор был не всегда успешен; от вторжений оставались надолго печальные последствия, и вся жизнь страны была подвержена постоянным случайностям. Отсюда – резко бросающаяся в глаза, почти повсеместное в Закавказье отсутствие домовитости и комфорта, плодов долгого мира. Даже у крупных помещиков лишь за самое последнее время стали появляться хорошо обставленные усадьбы. В общем жизнь доселе носит следы бивачного характера: так крепка исторически сложившаяся привычка ожидать вооруженного нападения, скрывать или увозить имущество; многовековая привычка, став чертою характера, мешает, конечно, и поныне расцвету мирной культуры и развитию так называемых буржуазных добродетелей.

Климатические условия и, в частности, разнообразная по симптомам, но почти повсеместная в Закавказье малярия – тоже крупная помеха в прошлом и даже в настоящем для культурного развития края. Кочевой образ жизни значительной части закавказского населения, обыкновенно приписываемый поверхностными наблюдателями врожденным инстинктам кочевников, находит себе более разумное объяснение и оправдание, именно, в климатических условиях: кочевники спасают свою жизнь и здоровье, переходя летом на высоты из малярийных долин и степей, где и стада их не нашли бы себе пищи. Какова бы ни была причина кочевок, бытовым результатом их является опять таки отсутствие домовитости и некультурности.

Влияние климатических и вообще естественных условий на общественно-государственную жизнь чрезвычайно серьезно: и малярия, и горные реки, то иссякающие, то принимающие чудовищные размеры, и бури, и ливни, и градобития, и тяжкий зной, – все это, губительно отражаясь на народном хозяйстве, оставляет глубокий отрицательный след и на самом духовном складе населения, сглаживая общими недостатками племенные различия; мысль утрачивает последовательность, воля – выдержку, нравственность – свой катехизис, труд – систему, жизнь в совокупности – разумные устои.

Весьма замечательно, что еще разновременно в древности культурнейшие племена, – греки, римляне, персы (времен расцвета персидской цивилизации), потом генуэзцы и др. – пытались заводить на Кавказ колонии, – и это никогда никому не удавалось. По всему Закавказью разбросаны следы разных стилей архитектуры, имена, названия и легенды, явно наносного происхождения; на разнообразных народных лицах видны следы скрещивания многих рас; но в итоге мало крупного, цельного, не стертого другими влияниями или просто временем.

В связи с этим признаком следует отметить, что ни одно из соседних с Закавказьем государств до начала XIX столетия не имело возможности прочно водвориться в этом крае. Правда, объяснение этому следует искать не только в местных причинах, но и в характере и политических изъянах государств и племен, посягавших на данный край; тем не менее, местные особенности имели значение преобладающее, как это показывает даже история края со времени присоединения его к России и чрезвычайно тугая ассимиляция местных племен с государственною народностью.

Из всех следов, оставленных в Закавказье его соседями, наиболее наглядным и даже довольно глубоким является отпечаток персидского строя, или, вернее, нестроения. Ханства восточного Закавказья, образовавшиеся путем измены правителей обязанностям перед далекою центральною персидскою властью, юридически считались персидскими провинциями, а на деле были независимыми деспотическими владениями, уменьшенными копиями с персидских образцов. Причины тому были отчасти расовые, так как большинство повелителей в этих владениях были более или менее персиянами по происхождению; частью же влияли тут недостатки персидской государственной организации и, между прочим, широко практиковавшаяся наследственность административных должностей.

Ясно, что в гористых местностях, обладающих всеми естественными данными для вооруженного обособления, этот обычай не мог не усиливать, именно, феодального склада жизни, и без того вызвавшегося местными условиями; несомненно, что одним из факторов феодализма является также расовая разница между повелителями и их поданными, – а этот фактор периодически насаждался при каждом подъеме персидского воздействия на Закавказье. В частности, собственная Грузия (тифлисская и часть елисаветпольской губернии) сильно испытала на себе персидское влияние, а Имеретия и другие западно-картвельские владения – влияние турецкое, менее интенсивное, но в итоге однородное по последствиям. Политические изъяны, административный, духовный и бытовой склад обоих этих соседей, на почве различных местных условий отразились, однако, на пестром Закавказье, несомненно, объединяющими, нивелирующими чертами, преимущественно отрицательного характера.

В обоих восточных деспотических государствах, Турции и Персии, династии не очень долговечны, и власть их, подобно горным речкам, подвержена резким колебаниям; бюрократической системы, обеспечивающей устойчивость политических направлений, интересов народного благополучия, прав и спокойствия, – на лицо не было; все основывалось на подкупе, лести, силе и гаремных интригах, т.е. на скверных случайностях. Государственные доходы, отдававшиеся на откуп, своими колебаниями влияли на политическую неустойчивость и на народные настроения.

Вчерашний мятежный феодал, хищный администратор, разбойник или предатель, вместо заслуженной кары, мог в один миг снискать почести и власть, ублаготворив азиатского повелителя красивою женщиной, конем, драгоценностями, или просто искусною лестью.

Глубочайший, всесторонне охватывающий жизнь материализм был руководящим началом, исключающим всякую принципиальность в европейском смысле этого слова; гаремные интриги и вообще чувственно-восточная психология играли преобладающую роль даже в местностях, озаренных светом христианства. Даже в Грузии, в течении многих веков боровшейся за свою веру и племенную самобытность, христианство, в силу указанных выше могущественных причин, приняло особую местную окраску, вместо того, чтобы глубоко озарить миросозерцание обывателей и принести разнообразные плоды своих основных созидательных идей.

Так как при подобном анархическом беспорядке вещей возможны лишь несложные группировки людей, вызываемые, вдобавок, инстинктом самосохранения, то такою группировкой явилось родовое начало со своею узкою моралью и слабою принципиальностью. Тесные границы этой последней заключены между следующими формулами: «моего родственника обидели или убили, а потому я должен выступить защитником или мстителем» и «мой родственник совершил преступление, но так как это мой родственник, то он прав, и я приму все меры, чтобы защитить его от наказания».

Глубокие следы такой психологии остались там и доселе. Ясно, что знатные или честолюбивые роды, которые путем воинской доблести, искусной политики, накопления богатств, гаремных успехов, запасались средствами для борьбы за свое преобладание, – являлись поочередно хозяевами и нарушителями какой бы то ни было независимой правды. Им ничего не стоило изменить неожиданно своим царям и иным повелителям, попрать интересы и заветнейшие чувства подневольного народа, даже в крайних случаях надевать маску иноверия или вовсе отрекаться от веры отцов.

Народная масса, сидящая на земле и обрабатывающая ее, всегда тяготится подобной анархией, – и вот почему, например, грузинский народ доселе свято чтит память царя Давида Возобновителя и «царицы царей», великой Тамары, при которых установился – было более нравственный порядок, озаренный славою победы над внешними врагами; вот почему народная масса Закавказья в громадном большинстве стихийно верит в силу и правду Белого Царя, не взирая на многие отрицательные стороны управления краем.

Однако, хотя в течение многих веков пестрая масса кавказского населения (за исключением горских патриархальных республик), была преимущественно пассивным, страдальческим элементом в местной истории и не могла особенно любить своих капризных повелителей, сознательно разделять их воззрения, – эти последние на ней глубоко отразились; порядки восточных деспотий и вытекшие отсюда понятия проникли в правосознание населения до низших его слоев. И западно-грузинский крестьянин, и кахетинец, и подданный хана ширванского или ганжинского одинаково знали, что золотом, лестью, женщиной, юношами можно откупиться и от неправых притеснений, и от исполнения государственных требований, разумность которых ни для кого не была ясна, и от заслуженных последствий преступления.

Одно уже появление должностного лица было сигналом к подкупу, и притом почти легальному, так как должности по восточному обычаю не оплачивались за отсутствием финансовой системы, а покоились на поборах с народа и на подарках всяческим властям.

Отсутствие широкой принципиальности составляет основную черту местной психологии, атмосферу и своего рода закон местной жизни. Человек, попадающий в эту атмосферу, должен употреблять крайние усилия, чтобы не подвергнуться ее растлевающему воздействию.

Когда несколько миллионов населения за много веков привыкли с низменной практичностью смотреть на вещи, то представители иных взглядов встречают неблагодарную почву для их проведения в жизнь; можно даже заранее с уверенностью сказать, что если они не являются выполнителями глубоко обдуманной, рациональной системы, а, вдобавок, поставлены в тяжелые жизненные условия, – то и они, и вверенные им задачи неизбежно уступят сложившимся местным традициям, русское достоинство и служебная честь не выдержат натиска бытовых азиатских условий, в ущерб государственному престижу и дальнейшим судьбам края.

Естественно, что переход от одного строя и склада жизни к другому должен сообразоваться с народной психологией, и перемена в существе отношений должна быть сопряжена с возможно меньшим изменением и осложнением их форм. Даже и при этом условия работа, направленная к культурному присоединению того или иного края, отличающегося чуждыми бытовыми чертами, требует руководителей особенно мудрых, стойких и всесторонне знающих местные условия. Это должны быть не только блюстители закона и спокойствия, но и созидатели по призванию, ревнители широко понятого национально-государственного дела.

Это сознавали, еще до присоединения Грузии, выдающиеся русские люди, как, например, Потемкин и представитель России при дворе царя Ираклия II, Бурнашев. В недавно вышедшей книге, посвященной последнему, много интересных черт, рисующих эпоху. И Бурнашев, и непосредственный руководитель его, командовавший северно-кавказскими войсками граф Павел Потемкин – истинно-русские люди, верившие в русскую правду и доброжелательные к кавказскому населению, в противоположность современнику их, иностранцу-авантюристу Тотлебену.

«Труды ваши делают вам честь, и плоды их – славу имени и благодарность грузинского народа», – пишет Потемкин Бурнашеву. Он вмешивается даже в мелочи; например, узнав, что два царевича поссорились из-за какой-то княжны, он рекомендует Бурнашеву «потщиться объяснить им, что нет в свете такой девицы, за которую с братьями можно бы было ссориться». Замечает Потемкин малейшие промахи. «Получил я жалобу от князя Эраста Амилахварова, что лекарь, при вас находящийся, отнял у него жену и ему самому проломил голову. Исследуйте сие дело, не допускайте своевольству начинаться в той земле, где должно ловить сердца и привязывать к себе». Завет простой и великий.

Как человек, не допускавший своевольства, первое место среди русских правителей края занимает, бесспорно, Ермолов. Гроза для непокорных, строгий, но справедливый охранитель мирных интересов всего населения, которое он буквально воспитывал в духе законности и порядка, он первый понял значение русского народного элемента, как начала, сближающего инородцев с Россией и серьезно упрочивающего русскую власть в край.

Ермолов изобрел и стал вводить в жизнь практичнейший из применявшихся доселе способов русской колонизации: он учреждал оседлость для женатых кавказских солдат в военных поселениях при штаб-квартирах; в 1826 г. образовано было девять, так называемых, семейных рот; дело не обошлось без земельных споров с коренным населением; избирались места, удобные в отношениях военном, климатическом и сельско-хозяйственном.

Администрация тогда сознавала, что нельзя, пересадив людей на чужбину, оставить их там на произвол судьбы; помощь оказывалась не на бумаге только, но и на деле. Плоды этой меры видны до сих пор, и если о чем приходится сожалеть, так это о менее широком и убежденном ее применении после Ермолова. Как ни завидовал Паскевич славе Ермолова, как ни старался показывать свое превосходство над ним, – пришлось, однако, следовать его предначертаниям в данном вопросе; но это служение русскому народному делу нашло противовес в колонизации некоторых частей Закавказья армянами, усердно начатой при Паскевиче и принявший размеры прямо опасные, именно, теперь, после того, как нежелательность ее весьма недавно еще признана даже с высоты Престола.

Аналогичная ошибка была, впрочем, и раньше сделана самим Ермоловым, просившим об образовании в Грузии колонии из «трудолюбивых немцев, которых бы добрый пример и очевидная от хозяйства польза вселили в местных жителей желание обратиться к подражанию». Дальнейшие события не оправдали этой надежды, так как колонии немецкие, создав свое благополучие на счет казны и туземных соседей, этим последним ничего доброго не привили, а местами лишь сделали из них обельных холопов своих.

Полного расцвета достигают русские поселения, основанные дальновидными Ермоловым, при наместнике князе Воронцове, созидательный инстинкт которого в данном деле проявился более успешно, чем в многих других отношениях.

Если в заботах о русских народных интересах князь Воронцов шел по стопам Ермолова, то, во всяком случае, с меньшею последовательностью и настойчивостью. Он сознавал, например, государственную необходимость привлечь в Закавказье русских торговцев и капиталистов, но после первой неудачной попытки такого рода в Тифлисе мысль эту оставил и стал поддерживать армянских купцов и промышленников, открывая им широкий простор к обогащению и возбуждая в них предприимчивость. Он давал им подряды, места под магазины и караван-сараи, почти насильственно иногда привлекал их к выгодной самодеятельности.

Очень много сделал он для «европеизации», но вместе с тем и для культурного обособления местного общества: собирал его представителей на блестящих балах и вечерах, содействовал литературному развитию местных языков; при нем, например, открыт первый грузинский театр. Вообще период русского владычества от Ермолова до Воронцова включительно был счастливым периодом духовного расцвета населения края и, вместе, усиления русского дела… Между прочим, расцвела замечательная для такого усталого и небольшого народа грузинская поэзия. Имена Баратова, Вахтанга Орбелиани, а в более позднее время – князей Илии Чавчадзе, Акакия Церетели и других, весьма популярны на Кавказе, и произведения их переведены на многие европейские языки.

Будучи русским патриотом по чувствам и намерениям, князь Воронцов по складу ума и политической программе был; однако, скорее западно-европейцем, англоманом с аристократическими тенденциями. Он не только придал распространительное толкование грузинским феодальным взглядам и порядкам, но даже в жизни мусульманского населения, демократичного в силу своей религии и расовых традиций, ввел излишне-аристократические элементы, ему несвойственные.

Непомерное размножение князей, беков, агаларов и т.п., в ущерб не только интересам жизни народной и разумному обрусению края, но и самим представителям высшего сословия, привело впоследствии к такому порядку вещей, в котором нельзя не усматривать политической и социальной опасности. Искусственно размножив высшее сословие, князь Воронцов положил начало его разорению посредством усложнения и вздорожания жизни. В связи с этим получилось и полное падение престижа того класса, на объединительную роль которого этот государственный деятель возлагал преувеличенные надежды. Существует даже предположение, что это была со стороны князя Воронцова не ошибка, а, напротив, – дальновидная политика, клонившаяся к ослаблению наиболее сильных местных элементов.

Тем не менее, имя его чрезвычайно популярно доселе на Закавказье, главным образом, в виду того, что он признавал законность и полезность самобытного культурного развития местных племен под русским владычеством и духовным влиянием. Кроме того, он не щадил средств и усилий для экономического подъема страны; близко входил во все нужды населения, с которым искал возможно более частого непосредственного общения. И теперь можно на Кавказе найти много простолюдинов, с восхищением вспоминающих о том, как с ними беседовал сам князь Михаил Семенович о их житье-бытье.

Громадное государственное значение имели процветавшие при князе Воронцове школы при военных частях; программа их была не широка, но проходилась толково, а главное, в них имели важное значение элементы воспитания и дисциплины, ныне почти не существующие во всей русской школе сверху до низу. Из войсковых школ воронцовского периода вышла целая плеяда выдающихся полководцев, администраторов и общественных деятелей.

Эпоха реформ шестидесятых годов имела осложняющие, почти роковые последствия для русского дела в крае и для жизненного склада всего местного населения. И вводившееся ранее 60-х годов в некоторых местностях края, так называемое, «гражданское управление» нанесло  русскому делу немалый вред, именно, потому что на сцену выступили люди без школы и возникли учреждения без традиций. Старые устои рушились, а для новой созидательной работы не нашлось подходящего материала. Вместо обычаев и взглядов, органически выросших на своеобразной местной почве, были призваны нормировать жизнь совершенно чуждые ей законы и кабинетные утопии, которых и остальная-то Россия, сравнительно более близкая к западно-европейскому складу, доселе переварить не может.

Освобождение крестьян, по незрелому, наскоро скомканному плану, перевернуло вверх дном социальный порядок в местностях Закавказья, где оно царило с незапамятных времен. Вдобавок, этот скачок был сделан неумело, не до конца: доселе, хотя крепостное право юридически упразднено, оно существует на деле во многих местностях тифлисской и кутаисской губерний, где временно-обязанные крестьяне чувствуют большую тяготу зависимости от помещиков, чем еслибы они были по закону их рабами.

Одновременно открылся широчайший простор для развития и преуспеяния элемента, который и сам по себе нигде не имеет благотворного влияния на жизнь, а на Кавказе в особенности, так как профессиональная отрицательная черты осложняются там расовыми пороками и тенденциями. Речь идет о тех армянах-эксплуататорах, которые с шестидесятых годов особенно усердно и беспрепятственно принялись высасывать все соки из местного населения. Говорю здесь, конечно, не огульно, не обо всем армянском народе, а о классе кулаков, ростовщиков, темных дельцов, – представляющих собою сильно-окрашивающий, характерный для этого племени элемент. И дворянин, и крестьянин оказались мухами в паутине этих хищников.

Чем резче социально-экономическая реформа, тем более должны служить приспособлению ее к жизни устойчивые, но гибкие государственные и общественные учреждения: администрация, суды, учебные заведения, печать и т.д. Между тем, все это было реформировано одновременно, и все изменилось к худшему с точки зрения интересов русского дела на Кавказе. Правовой формализм для народов, исторически приученных к скорому решению делу по существу; состязательный судебный процесс для людей, у которых есть в крови веками выработанная спортивность; передача главнейших жизненных вопросов из рук воинского класса, обладавшего в глазах туземного населения престижем недавних побед, – в руки духовно-мелкой кавказской бюрократии, среди которой и доселе непомерно велик процент отбросов; классическая система, с отказом от воспитательных задач, для детей племен воинственных, подвижных, исторически несклонных к большим дозам сухого книжного знания, страдающего очевидною неприменимостью к жизни; наконец, данайские дары российского общественного мнения и печати периода самоотрицания и утраты национального чувства – все это было несомненно ядовитою духовною пищею с точки зрения русских интересов. Наглейшим издевательством над этими интересами полна кавказская печать со времени шестидесятых годов. Даже то, что во внутренней России было суровою, но здравой и благотворной по последствиям критикою изъянов нашей жизни, являлось и является доселе на кавказской окраине поводом к злорадному осмеянию, к огульному отрицанию всего русского в созидательном смысле этого слова.

Много влиял в этом направлении личный состав того прошлого российского элемента, который местные жители считали русскими деятелями. Между прочим, на Кавказ попадали не добровольно люди, политически неблагонадежные, не стеснявшиеся там в выражении своей ненависти ко всему русскому строю; местное население жадно слушало небылицы и резкие суждения, распространяемые такими людьми, настроение которых поддерживало или даже вызывало центробежные стремления среди нарождавшейся туземной интеллигенции.

В частности, на Кавказ разновременно было выслано или принято на службу довольно много поляков, не примирившихся с русскою государственностью и не останавливавшихся перед самыми иезуитскими средствами, чтобы вредить русскому делу. Плоды их разрушительной работы и доселе можно проследить в некоторых местах. Являясь по мундиру и языку пришлыми русскими чиновниками, они эксплуатировали, притесняли и дразнили народную массу, роняя, опорочивая в ее глазах русское имя, а на ряду с этим сближались с беспокойнейшими слоями разноплеменной туземной интеллигенции, порождая и обостряя в ней отрицательное отношение к русской государственности.

По многим признакам, есть в частности, серьезное основание утверждать, что некоторые местные волнения начались не без польских внушений, и что армянская инсуррейционная программа, о которой будет сказано ниже, есть лишь выработанная в тридцатых и усовершенствованная в шестидесятых годах разновидность подобной же программы польского жонда.

Отрицательное значение имели также наплыв немцев в ряды кавказского чиновничества, так как даже лучшие и лояльнейшие из них не могли обладать тем напряжением русского национального чувства и самосознания, которое необходимо на окраине, подлежащей культурному объединению.

Само собою разумеется, что окрашивающая среда должна быть, особенно при отсутствии численного преобладания, богата красящими элементами. Для космополитически настроенных немцев такая русская задача была не по плечу. Если только что высказанный вывод непонятен многим представителям русского правящего класса, то лишь в силу малого знакомства нашего с государственной наукой, вследствие слабости национального самосознания и достоинства. Сущность данного вопроса прекрасно понимают в Германии, где весьма искусно распределяют по всем нужным местам, именно, пруссаков, как представителей государственного цемента.

Все, что создано на Кавказе шестидесятыми годами, – новые правительственные учреждения, классовые перемены, племенные соотношения, политические тенденции, перемены экономические и бытовые,  все это обошлось дорого интересам русского дела, да и большинства самого местного населения. Ущерб, конечно, временный, по крайней мере, что касается главного вопроса, т.е. освобождения крестьян. С точки зрения широких линий истории, с точки зрения исконно-демократического призвания России, это была мера необходимая, так как она призвала к самостоятельной жизни и творчеству в разных областях народную массу, дотоле подавленную и безличную; это само по себе посев, могущий дать богатые культурные всходы.

Но чтобы эти всходы не погибли и не выродились в нечто безобразное, противосоциальное и противогосударственное, надо было своевременно же принять обдуманные меры к ограждению освобожденных рабов от новых форм эксплуатации и к сближению вообще всего нового строя кавказской жизни с созидательными началами руководящего русского центра. Между тем, именно, этого-то и не  было сделано. Главная доля ответственности падает, однако, не столько на тогдашних высших представителей кавказской власти, сколько на руководящие идеи центра, на низкий уровень, общественно-государственной науки в России, – вообще, на дух того времени, когда даже правительственные учреждения находились под гнетом всяческих утопий.

Единичные передовые деятели понимали неудобство и даже опасность применения многих петербургских кабинетных тенденций к материалу, исторически им чуждому; таков был, например, видный государственный муж, попечитель кавказского учебного округа К.П.Яновский, мужественно боровшийся с крайностями ложно-классической системы и смягчавший ее применение. Но общее течение было слишком сильно и широко, и пагубные последствия его будут еще долго проявляться в местной жизни.

Одним из крупнейших последствий водворения правового порядка где бы то ни было является воцарение буржуазии над всеми остальными народными классами и слоями. Недаром один немецкий ученый сказал, что правовой либерализм есть исповедание буржуазии. Вместе с тем, это и ее надежнейшее орудие, небезопасное для всякого государственного и социального организма.

Когда «законным» путем упраздняются все перегородки, мешавшие господству беспринципных денег, то расшатываются и принципы, на которых зиждется государственная власть, и обычаи, более глубоко, чем легко обходимый закон, нормирующие народную жизнь; сводится к нулю даже самая свобода, нуждающаяся для реального, а не бумажного только осуществления, в идейной защите со стороны, лиц, независимых от власти денег.

Например, когда правительство, в стремлении к жизненной правде, предоставляет печати большую свободу, то представители господствующей буржуазии, не желающие распространения тех или иных идей, во первых, забирают в свои руки почти все влиятельные органы печати, а во вторых, и другими путями, иногда прямо неисповедимыми, всегда умеют помешать распространению того, что им неприятно. В республиканской Франции по воле барона Ротшильда не попала на сцену пьеса «Вырождение», тогда как издевательство над христианской религией дозволяется и даже поощряется в каких угодно формах.

Очевидно, свершилось неизбежное: там служилый класс творит волю буржуазии.

Опасность осложняется, когда эта буржуазия принадлежит по преимуществу к племени, не заинтересованному в благополучии государства, или, тем паче, даже не желающему добра этому государству. Тогда получается паразитизм в отвратительнейших и опаснейших формах.

Паразитизм восточный осложнен еще тем, что он не знает меры, будучи лишен каких бы то ни было сдерживающих нравственных или социально-облагораживающих начал.

На Кавказе вопрос социально-экономический совпадает с племенным: буржуазия состоит почти исключительно из армян, составляющих на верхах этого класса сплоченную стачку и представляющих крупную социальную опасность для местного населения, а для государственного дела – опасность политическую, как это видно на примере нескольких восточных держав, инертность или неряшество которых открыли простор армянскому паразитизму.

Правовой порядок и всякие дальнейшие шаги по этому пути на Кавказе только армянам и полезны, так как многочисленные армяне-дельцы в течение многих веков практиковались в обходе каких угодно законов и властных распоряжений и в порабощении себе чужой воли, свободной или властной по виду, но не подготовленной ни к свободе, ни к власти. Все очутилось у них в кабале, не исключая большинства местных учреждений сверху до низу. Другие туземцы основательно ставят в укор России подъем армянского могущества, говоря, что, например, при грузинских царях об этом не могло бы быть речи, ибо тогда вопросы решались не кабинетно-теоретически, а на основании суровых требований жизни.

Тем не менее, и о шестидесятых годах местное население вспоминает с благодарностью и любовью, причем оба эти чувства вызываются не только проявившимися тогда подъемом культурных надежд и политических стремлений, но и симпатией к личности тогдашнего Августейшего наместника великого князя Михаила Николаевича.

Момент победы законного формализма над обычаем, мысли – над верой и чувством, вообще всего отвлеченно-формального над жизненно-привычным, не легко обходится той среде, духовному складу которой такая перемена мало отвечает. Эта среда испытывает нечто вроде нравственного холода, – и тут-то имеет особую цену любовное, сердечное к ней отношение со стороны высших вершителей местных судеб.

Отеческая заботливость Августейшего наместника о нуждах кавказского населения, особенно туземного, доселе высоко ценится кавказцами, не упускающими случая выражать ему свою благодарность и вернопреданность, близкую к верноподданническим мистическим чувствам.

В этом была некоторая польза для русского дела, смягчавшая вред, нанесенный ему веяниями и системой шестидесятых годов. Но вред был громаден, даже прямо в политическом отношении, так как обособлявшиеся инородцы, сбитые с толку «движением» и политическими мечтаниями той эпохи, проникались, так сказать «австрийским государственным идеалом», мечтали о «федерации» и усматривали в центральной фигуре властного наместника символ и оплот их сепаратизма. В отношении же бытовым, между прочим, русское народное дело пострадало в ту пору от того, что русские военные поселения были переданы из военного ведомства равнодушным гражданским властям – и с тех пор именно захирели.

Шестидесятые и семидесятые года на Кавказе ознаменованы началом более интенсивного насаждения цивилизации и экономического развития; и то, и другое, однако, по существу служило скорее обособлению этого края, нежели прочному сближению его с центром. Объясняется это отчасти духом времени, отчасти малым значением русской национальной идеи в глазах местных, да и столичных правительственных сфер того времени.

Например, в течение многих лет откладывалось под разными предлогами соединение Закавказья с остальною Россией кратчайшим рельсовым путем, а между тем была проведена Закавказская железная дорога, образованная, так сказать, совершенно обособленное от остальной России экономическое кровообращение края.

Русским капиталам, которые могли бы экономически связать окраину с центром, теперь, вследствие этого, уже более труден доступ к местному промышленному миру.

Бакинский инородческой и иностранной промышленности было предоставлено развиться до таких грандиозных размеров, что теперешняя дорога от Беслана до Баладжар, с точки зрения национального объединения, является мерою более, чем запоздалой, и может скорее послужить, в итоге, усилению местного обособления, путем воздействия бакинских миллионов на петербургские сферы и печать, нежели распространению русского культурного влияния на Закавказье.

Весьма интересно отметить, как отразилось сооружение Закавказской железной дороги на положение отдельных местностей и племен. Выиграли от нее в свои руки Баку и Тифлис.

Так как в другой картвельской столице, Кутаисе, их сравнительно мало и экономическое влияние их ничтожно, то Закавказская магистраль обошла Кутаиси, под предлогом ускорения персидского транзита, – и некогда цветущий город все более утрачивает прежнее экономическое значение, несмотря на несомненную способность его обитателей к промышленности и торговле.

Армянские промышленные фирмы и банки заняли господствующую позицию в Поти и Батуме, – черноморских конечных пунктах дороги, оказавшейся, таким образом, целиком в их руках.

С другой стороны, рельсовый путь объединил между собою разрозненные дотоле ветви картвельского племени, в котором с тех пор замечается большее духовное обособление, принимающее иногда нервные политические формы.

Если бы вместо Закавказской дороги, или хотя бы одновременно с нею, была проведена перевальная дорога через главный хребет к Тифлису, картина местной жизни несомненно была бы иною, гораздо менее безотрадною с точки зрения русских национально-государственных интересов. Главное кавказское начальство, по-видимому, во все времена не особенно горячо относилось к установлению удобного и скорого сообщения между Тифлисом и Петербургом. Это вопрос… окраиной психологии, особенно кавказской, на почве персидских административных традиций. Чем дальше от контролирующей центральной власти, тем легче дышится. Но даже и искренние ревнители сближения окраины с центром не умели смотреть в корень вопроса.

К сожалению, не только в ту пору, но и доныне национальное значение капитала недостаточно сознается, а нередко и сознательно игнорируется подлежащими сферами. В чьих руках деньги, тот – истинный хозяин положения, особенно, если служилый класс материально плохо обставлен, а общественное мнение не обладает национальной устойчивостью. Яркие примеры пагубного господства инородческих капиталов мы видим даже в таких государствах, как Франция и Австрия, где экономическая самодеятельность коренного населения вдесятеро сильнее, чем у нас. Этот урок, очевидно, не понять или намеренно затушевывается людьми, утверждающими, что капитал, по существу, ненационален и везде имеет объективно-благотворное значение. Такое утверждение, кстати сказать, далеко не всегда бескорыстно…

Но с точки зрения объективной, не национальной гражданственности, Кавказский край начал развиваться с шестидесятых годов ненормально, негармонично, – и попадающееся местами внешнее благоустройство сопровождается, с одной стороны, пережитками глубокой дикости, с другой же – симптомами такого острого общественного разложения, какое возможно лишь на почве азиатской растленной нечистоты, накопившейся за много веков тьмы и косности. Чтобы разобраться в этом хаосе, необходимо всмотреться порознь в жизнь и характерные черты хотя бы главных племен, населяющих Кавказ.

При выполнении такой задачи приходится обратить особое внимание на терминологию и отказаться от некоторых их тех наименований и обобщений, которые уместны в будничной речи. Например, слово туземец уже не годится, если мы хотим добраться до сути вещей. Оно придумано ленивыми, прямолинейными или недобросовестными кавказскими чиновниками, чтобы формальным признаком, отвечающим целому ряду разнообразных, неравноценных и часто противоположных понятий, оправдывать меры, – либо не жизненные, либо недобросовестные и, во всяком случае, вредные.

Если разделить население Кавказа на группы обширные, но сколько-нибудь цельные и окрашенные руководящею идеей, то таковыми группами явятся: грузины, как основная, государственная народность в крае, близкая нам по духу и по происхождению своей культуры; армяне, как элемент, гораздо более чужой для нас и, в лице своей наступательной буржуазии, враждебный всем народностям Кавказа; мусульмане, главным образом, двух категорий: адербейджанские+азербайджанские татары, бывшие под сильным влиянием Персии, и мусульмане-горцы, духовный мир которых сложился под влиянием резких условий природы и резких требований ислама. Грузины-мусульмане и турки здесь в расчет не принимаются, за их малочисленностью.

В се эти коренные народности края не разрознены, а тесно переплетены друг с другом, частью органически, как армяне с грузинами  и мусульманами, при помощи смешанных браков и многовекового невольного скрещивания, частью посредством бытовых явлений, как горские грузины с прочими горцами на языческой подпочве, или армяне-торгаши с различными соседями, путем эксплуатации этих последних. Наконец, остаются русские, составляющие в Закавказье слишком 2% процента населения края и подразделяющиеся на целый ряд различных категорий: тут и высокие люди с протекцией, влияющие на судьбы края, не имея ни малейшего с ним делового знакомства; тут и доблестные, прямодушные русские воины, и кучка честных, образованных людей, и сектанты, упорно сохраняющие национальные особенности, и многострадальные переселенцы. Наконец, всякого рода и звания люди, которые настолько в дурном смысле окавказились, что утратили национальное чувство и понимание русского дела.

 

ОГЛАВЛЕНИЕ

Первого тома

1. ВВЕДЕНИЕ

2. Характер прошлого

3. Братья-грузины

4. Русско-грузинские отношения

5. Армяне

6. Историческое прошлое

7. Переход к теократии и монофизитство

8. Племенная обособленность и экономическое владычество

9. Правда о турецких зверствах

10. Политическая роль церкви и армянская программа

11. Народная масса

12. Реформа управления имуществами армяно-григорианской церкви и  армянские бесчинства                      

13. Адербайджанские татары

14. Разбои

15. Ненормальность бытовых условий

16. Горцы Дагестана

17. Русские люди на Кавказе

18. Казачество

19. Славная кавказская армия

20. Сектанты и русские переселенцы

21. Русская интеллигенция