● Энциклопедия русской души-II

Ерофеев Виктор

Энциклопедия русской души

Часть II

галломания
Если Россия когда-нибудь кого-нибудь любила, так это – Францию. Она отдала всю свою славянскую душу за Францию. Не спросив позволения, она бежала за Францией, как дворняжка. Она облизала каждого французского учителя, приехавшего учить барских детей, каждого французского повара. Она любила Францию за бесконечную разницу, которая была между ними, за то, чего в ней никогда не было и не могло быть: за изнеженность носовых дифтонгов, ясность понятий, неминдалевидные глаза, будуары, за “р”, неподвластное рабской натуре.
В погоне за Францией она уже никого больше не встретила, ни на кого не оглянулась, немцы, голландцы и шведы остались на обочине без должного внимания. Краткая предоктябрьская симпатия к англичанам не смогла развернуться, кроме как в изучение второго языка у питерских барчуков, а климатический рай Италии, помноженный на музеи и простонародный тосканский характер, имел прикладное, художественное значение Юга.
Россия не только говорила по-французски грамотнее, чем по-русски. Она думала по-французски, жила по-французски, пила по-французски, сочиняла стихи по-французски, мечтала по-французски. Как ебутся француженки? Каждый русский мужчина считал за счастье спать с француженкой.
Россия возвела Францию в невиданную математическую степень, слово “француз” освещалось королевским солнцем, и они были королями любви, принцами остроумия, кардиналами легкомыслия. Все, что у нее самой не получалось, она приписала к послужному списку французов. Она сочинила им биографии из оргий, дудочек и пасторалей, она балдела от декольте с геометрически безукоризненными, непрыщавыми шариками грудей и от качелей, возвестивших о свободных шалостях.
Она любила без разбору: якобинцев и рояалистов, французские романы и французские моды, наизусть знала французскую историю. Она любила Наполеона, который хотел ее протаранить и втайне мечтала отдаться ему, как последняя блядь, за Можаем, на Бородинском поле, где угодно, когда угодно. Она подожгла Москву, чтобы ему, любимому южанину, было теплее, но он не понял, схватил треуголку и сбежал. Она споткнулась только раз, на Дантесе, но все равно – простила по-бабски. Она любила маркиза де Кюстина, пославшего ее на хуй, и Пикассо, в своей безмерной жизни не нашедшего времени заехать в Москву, она любила Париж как бесконечный Лувр и мировое кафе.
Если сложить, сколько раз российские рты произнесли слово “Париж”, то время произнесения окажется равным сотням русских жизней. Россия ездила загорать в Ниццу, лечиться от туберкулеза в Ментон, дышать океанским воздухом в Биарриц, учиться архитектуре в замки Луары. У нее была одна закадычная подружка – Полина Виардо. “Vive la France!” – звонко кричал молодой лакей Яша.
Именно Франция, а никакой ни Карл Маркс, заразила Россию социализмом, сбила с толку Парижской Коммуной, а потом почему-то бросила на полдороги к счастливому будущему. Россия поехала эмигрировать во Францию, как к себе домой, но вот здесь впервые просчиталась.
Даже в советском виде Россия неслась по инерции. Не стали туда пускать, Россия села за переводы, пошла к частным подпольным портнихам с французскими выкройками. Она пронесла верность французской моде через всю советскую власть и перевела всех; в каждом что-то нашла. Она любила Эдит Пиаф, Ива Монтана, черные парижские свитера, гарсонов из ресторана, французскую компартию за то, что она французская, устрицы, луковый суп, клумбы Люксембургского сада, Мулен Руж, Версаль, экзистенциализм, “кафе о лэ”, импрессионизм, мадам де Сталь, Брижит Бардо, шампанское, фарфор, Селина, Пруста, Мольера, квартал Марэ, деконструктивизм, Эйфелеву башню, Мопассана и Рабле. Она обрызгала все свои подмышки французскими духами.
Поверхностному взгляду всегда казалось, что Россия подражает Франции, донашивая за ней ее платья. На самом деле Россия выдумала Францию, чтобы не сойти с ума. Сила ее любви к Франции равнялась невменяемости ее жизни. Россия стала губкой, чтобы всосать в себя Францию целиком и полностью, от всего сердца. Она понимала Флобера лучше французов, она плакала от своего понимания. Она обижалась: любовь не была взаимной; восставала против своей любви, изводилась, зарекалась говорит по-французски, горько смеялась над собой, издевалась над своим прононсом, не спала ночами, она припомнила Франции ее мелочность, скупость, но все равно любила беззаветно, преданно, как никогда.
От этого ничего не осталось, кроме радио “Ностальжи”.
Пропажа Франции из русского поля зрения произошла на моих глазах. Париж не померк – его не стало. На его месте – туристические картонки. Любовь не перешла к другим странам. Америка – не в счет. Россия разучилась любить. Тогда она развернулась к себе и стала себя ласкать по-старушечьи, на место зеркала повесив Глазунова и Шилова, включив на всю катушку Высоцкого.
Дрочись, родина. Тоже дело.
сесилъ
Сесиль трахалась всем телом, усидчиво, бурно, остервенело, как будто чистила зубы, но было что-то механическое в подергивании ее французских сисек. Она призналась мне в постели, что Грегори истомил ее русофобством и вовсе не трахает. Сесиль знала русский серебряный век и была из тех, кто пострадал от советской власти. Ее вместе с подружкой Клэр послали из Парижа стажироваться в Москву. Одна выбрала Чехова, другая – Андрея Белого. В сущности, им было все равно. Что Чехов, что Андрей Белый, но они выбрали так, как выбрали. Клэр пришла во МХАТ и ее стали бешено любить как француженку, гардеробщицы трогали ее за руки, чтобы понять, что такое французская кожа. Клэр быстро стала музой истеблишмента и возвращалась в общежитие на черных волгах с начальством и на белых – с богатой богемой.
Сесиль – убедившись в полузапретности Белого – прибилась к диссидентам. Те тоже трогали ее за руки, интересовались кожей, все объяснили, и две француженки, живя в одной комнате, ощетинились взаимным недоверием, пропитались скрытой враждой, пока однажды не подрались в кровь, бросаясь книгами, ревя, царапаясь и мерзко кусаясь, не то из-за исторического значения “Архипелага ГУЛАГ”, не то по поводу бульдозерной выставки. Во всяком случае, у Сесиль остался памятный шрам на левой брови.
Сесиль стала привозить тамиздат и “Русскую мысль”, завела знакомство с подпольными фондами, двойными французскими дипломатами. Ее схватили в темном подъезде на Цветном бульваре, когда она передавала деньги, завернутые в газету, не церемонясь, раздели, усадили на гинекологическое кресло, подержали и выслали. Клэр вышла замуж за советского режиссера, но – разочаровалась и уехала с концами в Париж Высланная Сесиль вернулась в перестроечную Москву вместе с Грегори.
– Мой позор превратился в страсть, – взволнованно облизываясь, призналась она. – Гинекологическое кресло стало самым сильным эротическим переживанием моей жизни.
В сотый раз, раскрасневшись, она принялась мне показывать, как ее раскорячили.
– Засунь мне руку! Глубже!
– Есть такой мужик, по имени Серый, – сказал я после того, как вынул руку.
– Грегори ищет какого-то Серого, – кивнула она. – Мы носимся за ним по всей стране.

караван-сарай
Ковбойский привкус западного Подмосковья. Я люблю старые довоенные дачи. Деревянные запахи. Заросшие навсегда участки. Сирень. Тропинки в саду. На даче мне снятся дивные сны. На этот раз мы встретились вчетвером.
– Я накрыла на стол в саду, – сказала Сесиль, открывая ворота.
– Я голодный, как волк, – улыбнулся Саша. Саша необычайно понравился Грегори.
– Честный парень, молодец, – сказал он мне, когда, пообедав на славу и с хохотом, мы пили чай с клубничным вареньем. – Не то что его циничное поколение.
– Пойдемте на реку смотреть закат, – предложила Сесиль.
Мы вышли на крутой берег Москва-реки. Стволы сосен просвечивали насквозь. Саша от полного восторга прошелся на руках метров двести.
– Грегори, – тихо сказал я, – ты знаешь, в этой стране есть чертовщина. Об этом писал твой любимый писатель.
– Это была политическая маскировка.
– Не знаю. Это твой любимый писатель.
– Я ненавижу все это, от соборности до чертовщины.
– На Миссисипи тоже верят в приведения.
– Америка – это не только Миссисипи.
– А Россия – это только сказка.
– Йес! – крикнул Саша, весь потный от хождения на руках.
– Я пошел против своих принципов, – сказал Грегори. – Углубился тут в метафизику. Возможно, в этой стране есть не только наблюдатель, но и метафизический деятель. Его зовут Серый.
– Подробней с этого места, – попросил Саша. Грегори поправил очки.
– Это так, домыслы пьющего американца, – сказал он.
Грегори хотя и не любил Россию, перенял от нее привычку пить. Это, наверное, сказалось на потенции. А, может быть, возраст. Мне взгрустнулось от быстротечности
жизни.
– Давай искать вместе, – предложил я.
– Если Серый найдется, это будет уже не Россия. Тут ничего не находится.
Сесиль вмиг разделась и шумно бросилась в реку.
– А вдруг найдется? – спросил Саша.
– Парни! – крикнула Сесиль с середины реки. – Парная вода!
– Мне стыдно за мою русскую постановку вопроса, – сказал Грегори. – Россия меня шарашит. Если Серый есть, значит, прав Достоевский, говоря о русском боге. Но если он прав, то как я могу защищать ценности западного мира? Представь себе, я об этом напишу. Не напечатают.
– А ты говоришь, в Америке нет цензуры, – сказал я.
– Ее нет, – Грегори выкатил грудь колесом, – и ты был не прав на конференции в Хайдельберге, когда сказал оней.
– Я испытал ее на себе!
Мы тогда в Хайдельберге поссорились и больше не виделись до грузинского ресторана.
фекальная станция
– Грегори, конечно, умник, но мы и сами с усами, – сказал Саша. – Я обнаружил странное место. Фекальную станцию. Там есть один очень подозрительный мужик.
– Фекальная станция! – взорвался я. – Мало тебе Вышнего Волочка?
– Не я страну придумал. Я что, виноват, если Россия завязана на говне?
– Ни за что не поеду!
Был понедельник. Фекальная станция не работала.
– Надо же, – сказал я. – Директор есть, фекалии есть, а станция не работает.
В понедельник работники фекальной станции опохмелялись. Во вторник они пытались включить генератор, но кнопки не слушались. Станция то переваривала фекалии, то отключалась и затоваривалась.
– Где подозрительный? – спросил я.
– А вы присмотритесь.
В среду включился генератор, и фекалии перерабатывались. Они перерабатывались весь четверг. Фекальная обработка вошла в апогей. Работники были азартны и все, как один, на вид подозрительны, включая директора. Утром в пятницу фекалии тоже перерабатывались, но вторую половину дня они уже перерабатывались слабее и слабее, а к вечеру вовсе не перерабатывались – работники сходили в магазин, а директор вообще покинул свой пост.
– Кто вам внушает наибольшее подозрение? – спросил Саша. – По-моему, директор.
– А, по-моему, вы, – пошутил я.
– Глупая шутка, – резко обиделся Саша.
В субботу народ на станции не работал, хотя, по идее, она работала без выходных. В воскресенье станция и обслуживающий персонал были мертвы.
Саша, застегнутый на четыре пуговицы, довез меня с фекальной станции до дома.
– Не расстраивайтесь, – сказал он. – Найдем Серого в другом месте.
– Где?
Саша достал из кармана два авиабилета компании
“Дельта”.
– Завтра летим в Сан-Франциско.
– Зачем?
– Вдруг он там?
После фекальной станции сан-францисский “Хилтон” нам понравился. В баре на первом этаже мы залились по уши коктейлем “Маргарита”, пошли гулять по Маркет-стрит и кричали:
– Ну, кто тут Серый? Выходи!
В окнах развивались пидерастские радужные флаги. Никто не вышел. Но нас подобрали на день рождения Большой Заи из Сан-Франциско. Сборище больше ста человек. Они кружили по комнатам апельсиново-голубого цвета с пластмассовыми стаканчиками, обмазанные кетчупом и майонезом. Разговор шел о западно-африканской музыке и подводном клипе с нарочито замедленным участием Большой Заи. Сама Большая Зая в черной майке, черных джинсах, с открытым пупком плясала перед ярко горящим камином.
Вернувшись в отель, мы с Сашей залезли в джакузи, прыгали, брызгались, пели, цинично обсуждали достоинства Большой Заи и заснули в одной кровати, обнявшись, как две длинные зеленые редьки, но наутро, смущенные, мы вновь были на “вы”.
мужик
Вакханалия анекдотов, национальных образов, частушек, пословиц, неотпетых мертвецов должна была в конце концов рвануть, воплотившись в зверскую силу. Я нашел Серого на стыке чефира и Интернета. Я не то чтобы вычислил, я его выносил, открыв через запуск мышей под оклады икон. У него была селективная память. Что-то он начисто не хотел помнить; заслонка стояла у него на пути.
– Чего пришел? – спросил он.
– Взял и пришел.
– Мне в тебе что нравится? Ты отвязный. Тебе ничего не надо.
– С чего ты взял?
– У тебя хуй не болит за Россию.
– Ладно, – по-доброму сказал я. – Хватит мерится хуями.
богоборцы
Некоторые русские богоборцы предъявляют претензии к Богу, считают, что Бог несправедлив – убивает миллионы неповинных людей, отнимает у родителей малолетних деточек, соглашается на войны, теракты, несчастные случаи. Но у Бога есть воинство душ, это его дети, хорошие и не очень, у него на них свои виды, свои с ними счеты. А тело – мешок костей и производитель новых мешков, случайное убежище, исправительная колония души. Тело он не берет во внимание. Поэтому оно такое дырявое, скоропортящееся. За телом нужно следить самим.
невеста
Стране низкого качества жизни к лицу опрощение. Зато русская природа очень ранима. Нужна поэтическая строка, чтобы ее утешить. У русских девушек много чего хорошего. Светлого. Но есть изъян, с которым ничего не поделать. У русских девушек плебейские глаза.
– Невеста – переходящий вымпел, – заметил Серый. – Вчера – твоя. Сегодня – моя.
Умная и вшивая. Невеста с зубами. Такой она мне досталась. Вшивая умница. Со страшным детским личиком.
анекдот
Русский продаст душу за хороший анекдот. Он – бродячая коллекция анекдотов. Всегда наступает такой момент, когда пора рассказывать анекдоты. После четвертой перед пятой. Анекдоты делятся на подвиды. Есть неприличные. Есть похабные. Про ежей. Почти все анекдоты – смешные.
– Русский живет внутри анекдота, – говорил Серый. – Ползает по его внутренней склизкой поверхности. Ты начитался всяких Бердяевых, всяких маркизов, блядь, де Кюстинов, и думаешь – банку вскроешь. Француз – вскрытая банка, а русский – это когда она вспухла и внутри бродит от томатного соуса. Ты вот мне подай любой другой народ, который так соком гнилым заплыл. А ты говоришь – иностранцы.
Я стал думать над его словами.
Россия – мать анекдотов. Мы создали государство-анекдот. Когда позолоченный пафос сходит, остается один анекдот. Что значит жить в анекдоте? Анекдот – русский жанр, неизданные произведения. Непечатность русского анекдота идет от его изначального неприличия, которое, в свою очередь, отражает изначальное неприличие русской жизни. В России все неприлично. Неприлично рождение. Неприлична смерть. Неприлична власть. Неприличен народ.
Сделать что-нибудь неприличное – высшее приличие. Все остальное в системе русского мира не считается и даже не учитывается. Гоголь стоит на анекдоте и не развенчивает его. То же самое у Платонова – анекдотические страсти. Другие – пафосные – интеллигентские – писатели, может быть, и нужны, но они не свои. Свой – неприличен. Свой перднет. Свой насрет. Свой, наконец, убьет. Но если он убьет внутри анекдота, он будет прощен. Чаадаев негодовал, что анекдот Гоголя нравится, а его собственные горькие мысли – нет. Гоголь – не сумасшедший, а он, Чаадаев, ходит по городу умалишенным.
Русский анекдот группируется вокруг знаковых фигур по экономии материала, но о ком бы, о чем бы он ни был, он – о несостоявшемся существовании, то есть о каждом из нас. Вот почему в России все неанекдотическое темнеет и стирается, а анекдот, даже самый старинный и не очень ясный, остается жить. Русская история состоит из анекдотов больше, чем из летописей. Чтобы быть адекватным России, нужно превратиться в чрезвычайную и полномочную эманацию анекдота и поступать соответственно.
Русский смех – поощрение нарушения. Все герои анекдота поступают не по правилам, но потому и смешно, отчего вызывают двойное чувство: отторжения и признания. Они высмеиваются; тем самым отчуждаются, но, по сути, на них ложится тень нашего понимания. Через анекдот происходит одомашнивание русского мира.
Русский ценится по анекдоту. Правильно рассказал – значит, свой. Чужой не умеет рассказывать анекдотов. Чужой обязательно проколется. Через анекдот идет взаимопонимание. Доверие. Близость. Деловые партнеры, влюбленные рассказывают анекдоты. Анекдот рассказан – выслушан – на человека нельзя обижаться. Это грех. Он прошел в свои. Ему, девушка, надо “дать”. Каждое наше действие содержит в себе зародыш анекдота. Как и бездействие. Провалиться за пределы анекдота – значит выпасть из русского мира.
Власть преследовала анекдот как попытку разгерметезировать ее миф. Анекдот развенчивает. Он – дело. Но он развенчивает и того, кто рассказывает анекдот. Потому что анекдот примиряет с действительностью. Анекдот ободряет. Он откладывает решение вопроса на неопределенное время. Анекдот – это русская церковь. Это конфессия.
Русские рассказывают друг другу анекдоты, чтобы поразмяться в смехе, прежде всего над собой, но есть предел, за который анекдот не выходит. Француз, американец, немец в анекдоте всегда хуже русского. Ясное дело: они в анекдоте неанекдотичны. Они ищут линию поведения. Русский – без линии.
Анекдот – единственная форма русского самопознания. Род терапии. Больше того, род выживания. С другой стороны, это род отчаяния. Любимые герои анекдота – элита бестолковых людей. Бестолковщина не раздражает, а стимулирует. Не сообразили, не предусмотрели – нарвались на реальность. Опростоволосились, опозорились. И смех, и грех. Мы коллективно бестолковы. Соборно – без головы. Взялись за что-нибудь – не получилось.
Вот – анекдот. И почему мы так легко смеемся над собой? Но это – не просто. Мы не любим; когда нам не прощают бестолковщины. Мы бестолковы в высоком смысле презрения к поверхности жизни. Это русская ценность – бестолковщина.
Анекдочивание каждого акта жизни есть форма ее проживания. Без анекдота русское существование было бы невозможно. Что же тогда заложено в голову русского, если он все видит через призму анекдота?

Русское слово подыгрывает анекдоту. В русском синтаксисе спрятан эмбрион анекдота. Анекдотический вирус. Избыточное воображение и недостаточная рефлексия. Из мира выхватывается и развивается до предела его несуразность.
Чукча – гиперболизация русской бестолковщины, гипербестолковщина, которая, с русской позиции, кажется тотальной, а русские выходят умеренно разумными существами. Мы подставляем чукчей, беспомощно стремясь сократить беспредел собственной бестолковщины. То же самое, вроде бы, обереуты. Они довели до предела принцип интеллигентной бестолковщины. Культуру обокрали. И они крикнули страшным криком. Но анекдот не кричит. Даже не разговаривает. Он мычит и смеется, пережевывая культуру.
облом
Облом – пещерный бог, прародитель Серого.
самопознание
– Серый!
– Ну?
– Познай самого себя!
– Это как? – прищурился Серый.
– Это как? – прижал уши Серый.
– Ты чего? – не понял он.
интеллигенция
У меня с интеллигенцией вкусовая несостыковка. Интеллигенция любит арбузы, а я – винегрет. Она – за разум, а я — за океанский бриз. Интеллигенция любит повести, а я – рекламные щиты.
Интеллигенция – секта борцов за народное счастье. У интеллигенции всегда одно и то же: как самодержавие, так плач по народу. А как революция – русские свиньи. Интеллигенция подослала мне привет от учителя жизни.
– Нельзя ли Серого использовать в мирных целях? – спросили заговорщики.
– Зачем? – спросил я.
– На благо народа.
– Да распустите вы этот колхоз, – отозвался я.

 

– Если вы нам не поможете, – сказала интеллигенция, – мы вам больше не подадим руки.
Я засунул руки в карманы, а интеллигенция спрятала руки за спину.
как выйти из народа
Павел вышел из народа, а его отец, пьяница и драчун, так и не вышел. Павел осмыслил себя в осмыслении нужд народа. Это революционный выход из народа в романе Горького “Мать”.
Второй, религиозный, выход из народа – выбор монашества, сектанства, любой другой религиозной активности.
Третий – бандитский. Бандит, принимающий самостоятельные решения, видящий свои интересы, поощряющий свои желания, скрывающийся от погони – расторможенный человек, то есть уже не народ. Народ любит такой выход из самого себя больше других и с удовольствием поет блатные песни.
Четвертый, художественный, выход присущ самородкам типа того же Горького или Шаляпина и напрямую связан с талантом.
Пятый, карьерно-образовательный, затягивает на долгие годы, несет с собой все несчастья первого поколения интеллигенции и руководителей всех уровней. К этому выходу когда-то относился и потомственно-родовой, аристократический. Именно пятый выход порождает большие иллюзии насчет связи народа и власти, вызывает много недоразумений.
Каждый выходит из народа по-своему. Если из народа выходит муж, это не означает, что жена тоже выйдет. Где пролегает граница между народом и не народом, необратим ли переход? Можно снова опуститься в народ. Для этого достаточно опуститься. Выход из народа, как правило, сопровождается усилением европейских понятий, но они исчезают, если их не культивировать. Есть несколько приграничных положений. Это ниже-средний класс: парикмахеры, учителя младших классов, ветеринары, таксисты, продавцы, челядь, младший командный состав армии, шофера служебных машин ( в сущности, та же челядь), мастера на производстве. Выход из народа не имеет однозначного морального содержания, и даже революционный выход вместо борьбы за народное счастье может стать либо показухой, либо отторжением от народа, разочарованием в нем.
Чтобы вывести Россию на нормальную цивилизованную дорогу, необходимо всем русским до последнего человека выйти из народа. Нынешнее поколение молодежи начало широкомасштабный выход из народа, по крайней мере, по пояс.
Народ же останется, как сброшенная шкура, которую можно сдать в музей.

давай
Голые пальцы у невесты радостно растопырились в разные стороны.
– Входи!
– Бегом! Скорее!
– Конечно!
– Еще быстрее!
– Ну, как ты?
– Плохо.
– Красная армия всех сильней! Ты меня любишь?
– Очень.
– Ой! Ну, хватит.
– Ладно. Давай.
– Пока.
– Я поехал.
родина
Некоторые считают, что слово “родина” надо писать с большой буквы и носить на сердце, а другие – с прописной и носить в штанах.
Вот, собственно, и вся разница между почвенниками и западниками.
она готова на все
– А что я могу поделать? Я, ты слышишь, на все готова. На все.
геометрия крыла
Рекламный поборник презерватива меняет свое лицо вместе с возрастом, очками, цветом волос, полом, голосом,

интеллигентностью, социальным образом, оставаясь, тем не менее, единой фигурой поборника презерватива, которому лучше застрелиться, чем отказаться от пользования гондоном. Наиболее радикальная публика могла бы предположить, что Серый и есть тот самый гондон, в верности которому клянутся сменяющие друг друга смешные и грустные морды. Но гондон не существует без хора его поклонников.
От молодого козла, променявшего пословицы на цитаты из рекламного ролика, и строителя сказочного дворца с башенкой до папаш с колодками непонятно какой войны, вышедшими Бог весть из какого колхоза, от русских дипломатов с напором, холеными рожами до женских обличий, для упрощения принимающих здесь форму родственниц, своячениц, невест, матерей и прочих наседок, – весь этот калейдоскоп клянется в чем-то на грани распознаваемого, но до сих пор не расслышанного. Наверное, смысл слов не менее строг, чем вера в гондон. Но неуловимость общего хора очевидна. Конечно, можно предположить, что, меняя геометрию крыла, Серый произносит прямо противоположные по мысли высказывания, материализуется в несопрягаемых вещах, и именно этот гул сбивает слушателя с толку. Плохой слух, однако, не оправдание и даже не повод для загадки. В системе рациональных выкладок, традиционных логических построений сменяющие друг друга маски кажутся насилием над здравым смыслом. Но сам здравый смысл меняет геометрию крыла.
Среди противоречивых истин, которые составляют сущность Серого, есть одна, кажущаяся мне несомненной. Это – склонность к саморазрушению. По сути дела, ни одна из масок не смогла это преодолеть. Если иметь в виду, что Серый собрал в себе череду клятв и заверений, превратился в мистическое тело, заряженное энергией слез, дикого перенапряжения, хронического страха и дивной снисходительности к пороку, который рассасывается сам по себе благодаря этой снисходительности, короче, если общими усилиями, я бы не сказал народа, но определенного перенапряженного населения, сформировался единый мистический продукт, ясно, что без определения его параметров трудно понять источник его опасности.
Склонность к саморазрушению, самоуничтожению гораздо более значительна, чем все другие волевые характеристики Серого. Принимая во внимание, что склонность к саморазрушению опасна для окружающих, точнее говоря, для всего мира, поскольку Серый – продукт многомиллионного гниения, на нем есть повод сосредоточиться.
русская рулетка
Ногу сломаешь в этих бесконечных именах-отчествах, дрейфующем юродстве, вранье и воровстве, авгиевых конюшнях русского сознания. Можно только поражаться невежеству людей, оторванных от остального мира и не имеющих ничего общего с ним. Было бы весьма кстати притушить эту энергию, размагнитить ее настолько, чтобы она сравнительно мирно растеклась и ушла в песок. В конце концов то, что напозволял Серый, называется дрянью.
Но нельзя не заметить, что русский мир гипнотизирует. Вместо однозначной оценки Серый вызывает интерес. Серый привлекает своим исключительно вялым бешенством игры. Серый не просто искренне выходит за грань добра и зла. Он разрывает круг моральной энтропии игрой со смертью. Серый укладывает жизнь как судьбу. Серый выкалывает жизни глазки.

я тебе люблю
Огненное озеро. Водяной, домовой и леший, окунувшись, уходят на фронт тремя богатырями.
Александр Невский дарит Василисе Премудрой мешки отрезанных русских ушей и носов.
Петр Первый запросился обратно в Азию.
Христос схватился с Перуном, другие поганые боги разбежались, не зная своих имен.
Первый бал Наташи с чертом.
Клеится к сумеркам дымный рассвет.
Милитаристское выступление сестрицы Аленушки в военно-политической академии имени Фрунзе.
Саша, застегнутый на четыре пуговицы, выскочил в огород.
Цветет бесшумная капуста.
Аввакум меняет Библию на лошадь.
Полет сорокой, езда на корове с пустыми руками.
Я сидел на табурете и отдирал Россию, как пластырь, от своей волосатой ноги.
– Я столько времени на Россию угробил, – объяснял я Серому.
– Время на то и время, чтобы его гробить, – сказал Серый.
– Сегодня какое число?
– В России каждый день – окаянный, – заботливо заметил Серый.
На берегу озера, повернувшись к миру задом, невеста полоскала французское белье.
– Я тебе люблю, – улыбнулась она нам с Серым, утираясь.
Опытызима
Серый сегодня белый. Серый сегодня в белом. Пушистый Серый сегодня в белом. Очень высокие выросли елки.
триллер
Мне открылись все горизонты.
– Ты читал такую книжку – “Три мушкетера”? – спросил Серый.
– Ну.
– Кровавая книжка. Там всех убивают. А всем нравится. Мне тоже нравятся кровавые книжки, триллеры – не триллеры.
– А мне не очень, – сказал я.
– Есть такие писатели, они чертей нагоняют, – сказал Серый. – Давай залезем куда-нибудь высоко-высоко.
Мы полезли на Останкинскую башню. Посмотрели сверху вниз.
– Что ты видишь? – прокричал Серый, борясь с горным ветром.
– Ну, понятно, – сказал я, держась за башню. – Россия и есть триллер.

– А я тебе что говорил? – обрадовался Серый. – Триллер! Хреново написанный! На газетной бумажке! В глупой обложке! Не оторвешься! Не знаю, мне нравится.
поездка в святую русь
– Давай поедем в святую Русь, – сказал я.
– На электричке? – спросил Серый.
– Как хочешь.
– На электричке я не поеду, – сказал Серый. – Я билет не люблю покупать, а без билета мне ехать не хочется.
– Давай я тебе куплю билет.
– Ну, купи.
– С какого вокзала?
– Да мне все равно, – удивился Серый.
– До какой станции?
– До любой.
среда
Одних – среда заела, другие – среду заели. А вот и Серый.
раскол
– Что-то у меня все совпало, – почесал в затылке Серый.
смертный узел
У Серого умерла мать. От нее остался смертный узел.

звукохрясъ
Хрясь! Хрясь! Хуяк! Хрясь!
птичка
Мутным взором Серый посмотрел на птичку.
вина
– Юрий Петрович! – старший лейтенант Млечина весело посмотрела на шефа. – У нас в подразделении думают, что Серый во всем виноват.
провинция
Серый страстно поцеловал Млечину в губы.
передвижник
Серый прибил капотом Юрия Петровича.
любовь серого
Серый накрасил невесте с зубами щеки свеклой.
– Так будет лучше, – заметил он.
– Я – красивая, – радостно дыша, сообщила она. – Меня на Курском вокзале два солдата приняли за проститутку!
– Ты и так блядь, – присмотрелся Серый. – Сведи бородавки с лица.
– Это родинки, дурачок, – объяснила невеста с зубами.

Стамбул
Серый угнал самолет в Стамбул.
– Жарко – не холодно, – сказал он невесте на прощание.
зимний дворец
– Какое прекрасное здание! – сказала невеста.
– Петровка, , – сказал Серый.
– Давай тут жить, – сказала невеста. – Это красивее Зимнего дворца.
яблоки
Серый ел яблоко. Кусал, жевал, проглатывал, снова кусал.
– Серый, здравствуй! Ты куда?
– Я всегда на распутье, – ответил Серый.
пляски
Серый – веселый. Серый – смелый. Серый – страсть убивать.
надоело
Россия меня загрызла вконец. Боже, как надоела! Она срет по ногам. Она срет. Мы срем.
оправдание русского мира
Один из главных парадоксов моей жизни – отношение к России. Русский до мозга костей, по всем линиям и диагоналям, я уткнулся в проблему России и не смог для себя ее разрешить. Я никогда не хотел из нее уезжать, хотя ненавидел режим. Я не хотел уезжать, потому что, в отличии от дисси-денствующих друзей, представлял себе Запад. Они бежали из России, как собаки, случайно сорвавшиеся с цепи.
Я не уехал, хотя знание языков, западные связи и внутрисемейные обстоятельства способствовали. Бедные родители, особенно, мама, многие годы вели в семье душеспасительные антиэмигрантские разговоры. Много позже я узнал, что меня собирались выслать по системе Солженицына, но не выслали, не знаю почему. Я бы вполне справился с жизнью на Западе, не смотрел бы на него снизу вверх. Я никогда не примыкал ни к одному идеологическому движению, включая западничество. Западник на Западе – растворяющийся субъект.
Я остался в России. Надежда – плохая спутница писателя. Начало реформ было связано с надеждой. На счастье, она была недолговечной. Надежда на то, что в России не исчерпан человеческий потенциал, оказалась слишком прекраснодушной. Россия не принадлежит к культурам, способным к самоопределению. Это исторически нечестная страна. Она покоится на лжи. В России можно прожить только на лжи, включая гуманистическую ложь интеллигенции.
В стране вечной мерзлоты население не справилось с климатом, не нашло существования, которое бы преодолело враждебность природы к человеку. Зима не обыграна в русском сознании как полноценное время года и, несмотря на все зимние праздники, не обжита человечески. А другого времени года у нас нет. Лето кончилось вчера, не начавшись. Колапс жизни в коммунальной квартире – русский не коммунален. Колапс русского коммунизма – русский не любит людей. Он – человек необщинный и, в основе своей, необщительный. Русский не врос в мир, как немец. Он летит, парит над миром. Русский не овладел миром, не справился с ним и провис. Из этого “провис” возникла русская духовность.
Бесценен опыт полного неудачника.
“Зачем?” – центровое русское слово. Оно тычется в смысл. Без него нет ответа, на него нет ответа, потому что безбытийность – русское дело.
Все бросить – и пойти.
Русский – не путь; он – дорога.
Русская духовность – беседа о бренности. Но русский – вынужденный аскет. Не справившись с миром, он говорит о тщете мира. Он отворачивается от мира, обиженный, и культивирует в себе обиженность, подозрительность к миру как дорогую истину в последней инстанции.
– Мой грех, – сказал отец Сергий, вставая со стула. – Я думал: ты хуже!
– Прости, святой отец! – взмолился я. – Я и в самом деле хуже! Я люблю есть сырые человеческие мозги. Открываю чашку черепа и ем их ложкой. Как икру.
– Ну, иди, иди с Богом, – посуровел отец Сергий.
Русский не меньше немца чтит порядок, но немецкий порядок возвышает немца над другими народами, а русский порядок доводит русского до уничтожения. Русский идет по порочному кругу истории, не сознавая, что это круг и что он порочен.
Русский – радикально неисторичен, и в этом – его самобытность. Он все время сбивается и, начав об одном, говорит о другом, не держит мысль. Видимо, он боится мысли. Не справившись с миром, он гадит в мире. Он антиэкологичен. Мир превращается в помойку и если бы не власть, русский бы уже давно утонул в отходах. Он – механический богоносец.
Закон приходит в противоречие с самыми кровными интересами русского, противоречит идее выживания: от нищенского “не помереть с голоду” до общемещанского “свести концы с концами”. Нет сил, времени оглянуться вокруг. Отсюда – наплевательское отношение к планетарным и районным делам. Русский затравлен, замучен, задрочен. То скаля пасть, то виляя хвостом, он ждет для себя оправдания.
во власти серого
У русских яркие свистульки. Все вокруг – кудрявое, в завитушках. Серый объявил поголовную амнистию. Пришел к власти и всех выпустил из тюрьмы. Но потом передумал и всех посадил снова в тюрьму.
– Так надо, – сказал он. – Так проще править.
– Павловская слобода, – ответил я. – Уйдем с головой в любовь?
– Не помешает, – согласился Серый.
дней россии
– Давай отвяжемся, – сказал Серый, беря в руки “Калашников”.
– Ну, давай.
– Люблю убивать, – признался Серый. – Люблю, когда они боятся умирать, трепещут, на все согласные, ноги лижут, писаются, как щенки, раком становятся. А ты делаешь вид, что вроде уговорили, не буду стрелять, а потом стреляешь им прямо в лицо. Мозги летят, как брызги шампанского.

А девчонок насиловать? Дрожат, за писечку держатся. Руки по швам, бляди! Жопу врозь, говнюки! Мальчишки мои! Не знаю, мне нравится. Я молча вздохнул.
– Люблю бить ногами, – продолжал Серый, – давай будем жить, как положено. Возведем детские сады, вскопаем огороды, взопрем, пророем туннели, как какие-нибудь итальянцы, соорудим кольцевую дорогу. – Серый снял кепку, утерся, высморкался. – Но смешнее всего, конечно, сбивать пассажирские самолеты. Они летят себе ночью, завернувшись в пледы, с апельсиновым соком в руках, стюардессы ходят туда-сюда, ни о чем не подозревая. А ты – хуяк! И они падают вниз без парашютов. От удара с них облетают одежды. Как с клена. И они падают, голые, в море. А еще! Будь я главарем военной хунты, ну, например, аргентинцем с усами и саблей, я бы выкидывал врагов-депутатов с вертолета. Чап-чап-чап, летит вертолет. А я выкидываю врагов-депутатов. Одного за другим. Над океаном. Без парашютов. Не хотел бы оказаться в их положении.
Мы стали налетчиками. Мы стали насильниками. Насиловали, как джазисты, во все дырки. Бомбили деревни и города, давили поселки городского типа, бабы выли, мы взрывали газовые плиты. Все насиловалось легко, все разваливалось непринужденно, как будто только и ждало дня развала. Русская земля лежала готовой для опустошения. Дома падали, как домино. Природа брезгливо стряхивала с себя русскую халтуру. В Смоленске сравняли с землей собор. В Ярославле спалили милицейский участок Приехали пожарные. Из шлангов едва капала вода.
– Помогите! – смешно махали руками менты.
– Начальник, забери свой труп! – кричал в ответ Серый командиру блюстителей порядка.

Мы надели тельняшки и дали в их память благотворительный концерт. Мы гоготали. Бросились на Москву. Перерезали правительство, запретили почту и телеграф, взяли банки, объели аптеки. Дума вывесила красный флаг. Мы только усмехнулись.
– Давай пытать людей? – предложил Серый. – Будем озорниками.
Стали пытать. Утюгами, паяльниками, щипцами, капали капли на макушку. Пытали по-всякому.
– Ты посмотри, как они красиво страдают! – любовался Серый, ломая русские кости, позвоночники, черепа. – Нет, только глянь! Выносливы и неприхотливы. Цены вам нет, – обращался он к мученикам.
В ответ русские дико орали. Никто не ушел от пытки. Все сознались во всем.
– У меня мечта. Иногда так хочется быть медсестрой, – сказал Серый, перевязывая мне раненую руку после утреннего налета. – По головке гладить людей.
Возле урны стояла пустая бутылка. Мы бросились к ней наперегонки. Я быстрее, Серый – опытнее. Он подставил мне палкой подножку, а потом той же палкой откатил бутылку к себе.
– На, – сказал он мне, улыбаясь. – У тебя нет. Возьми.
– Серый, – благодарно промолвил я.
– Конечно, в нашей коммуналке был закон тайги, – покачал головой Серый. – Но когда приходили похоронки, все забывали о драках, о том, что мы евреев звали жидами. Мы хотели помочь, кто чем мог, понимаешь?
Мы написали на радио письмо с просьбой исполнить нашу любимую мелодию, но не сказали какую. Мы добрым словом вспомнили родителей. Мы выебли мумию Ленина в мавзолее. Поужинали и пошли спать до утра.

куча
Серый сидел на куче и думал. Он думал, но не мыслями, а так, непонятно как, широко. Он не делал разницы между разными вещами. Мимо шли люди.
чефир
Серый получил задание поклеить обои к четвергу. Милиция не работала. Серый сам вел расследование. Утром Серый пошел на завод.
ужин
Серый оделся в темно-серое. Дети оделись в темно-серое. Зажгли свечи. Святки. Святцы. Задымило сцепление. За ужином Серый ел темно-серых детей.
самозванец
– Все анекдоты о Чапаеве сочинил я, – сказал Серый.
– Так уж прямо и все? – не поверил я.
– Все до одного, – сказал Серый. – И те, что не сочинил, я тоже сочинил.
– Да ты самозванец!
– Да, – сказал Серый, – и горжусь этим. Идея самозванства извела Россию до такой степени, что она ее создала.
земля
Серый на землю серит.
– Александр Иванович, хотите чаю? Серый на землю серит.
– Не откажусь.

– Вам с лимоном? Серый на землю серит.
– Не с апельсином!
революция
Серый взял в руки красный флаг и пошел куда глаза глядят.
евреи
Серый мутным взором посмотрел на еврея.
пидерасы
Серый встретился с пидерасом и перекрестил его.
церковь
Серый сел в электричку и поехал замаливать грехи. Мы решили стать монахами. По дороге поезд сошел с рельсов. Это были уже не вагоны, а сплошной баян. Мы отделались ссадинами.
– Что за знак? – Серый вылез из сломанной электрички, плюясь зубами. – Ехать дальше или возвращаться домой?
– Давай поедем дальше, – сказал я.
– Ну, давай, – сказал Серый. И мы стали на минуту монахами.
акция
– Юрий Петрович! Давайте сегодня возьмем Серого.
– Давайте!

– А как?
– А как знаете.
ленин
Серый остудил пыл вождя.
история
Мамы нету. Папы нету. Никого нету. Народу – много. Серый знает: чтобы выжить, нужно все предать.
глаголы
Серый может не бриться. Серый может не стричься. Серый острижен наголо. Серый не чистит зубы. У Серого мало зубов. Серый волнисто летит над страной. Огибает в полете разные облака. Держит курс на Восток Цари не в счет. Серый издевается. Серый измывается. Серый изгаляется. Серый изводит Серого. Серый понял, что выхода нет. И всем хорошо. Отбили почки.
память
Застрочил пулемет.
– Наши?
Все как-то смешалось.
татары
Шли татары через реку. Серый шел через Волгу в мороз. Брови в снегу. Навстречу – татары. Ну, кончилось все компромиссом.

изуверство
Серый откусил ухо и другие излишества.
серый – колхозник
Серый устроился работать в колхоз. Закурил. Купил валенки. Наступила пора урожая.
юрий михайлович
– Юрий Михайлович! Серый летит на Восток.
– Меня это не касается, – резко ответил Юрий Михайлович.
новая жизнь
Серый купил на рынке время. Покупное время стало тяготить Серого. Всю свою жизнь Серый собирался начать новую жизнь.
созерцательность
Серый нежнеет, когда все мреет.
впереди – исус христос
– Верно, – похвалил Серый. – Сзади – пес. Впереди – Христос. Кто придумал?
– Блок.
– Накормите отрубями. Блока поволокли.

– Чаадаев! – вскричал Серый. – Щенок! Чаадаев закрутился, превратился в морскую свинку. Серый захохотал:
– Ладно, ошибся! Кто следующий? Победоносцев? Александр Третий? Владимир Ульянов? Пошли вон – в песочницу!
Те стали играть в куличики.
– Так-то лучше, – сказал Серый. – А где Константин Леонтьев? Что-то я не вижу его сегодня.
– Я тута! – сказал Константин Леонтьев.
– Дай прикурить.
Константин Леонтьев бросился с зажигалкой.
– А где твой кореш? – полуртом сказал Серый, прикуривая папиросу.
– Кореш?
– Ну, эта противная рожа! Розанов!
– В больничке.
– Триппер? Сифилис? Может быть, СПИД? Веховцы! – заорал Серый. – На выход! С вещами! Профессора высыпали на плац.
– Ну, что, хуесосы? – сказал им Серый. – Где ваши шляпы? Вопрос на засыпку: что такое долг? Профессора закивали:
– Долг перед родиной.
– Долг перед родителями, – сказали профессора.
– Врете! Я никому ничего не должен! – сказал Серый охране. – Всех расстрелять, а этого четвертуйте! Он ткнул пальцем, не глядя, в одного из них.
– Они все здесь такие, – сказал Серый, обращаясь ко мне. – У нас очень много всяких деятелей.
Ахматову выволокли на порог дома без всякой одежды.
– Народ мудрее власти! – завопила голая храбрая женщина.

Я жадно к ней пригляделся.
– Какое тяжелое заблуждение, – содрогнулся Серый.
– Губители! – возвестила Анна Андреевна.
– Перебить ей нос! – приказал Серый охране. – И одеть потеплее!
сухари
– Вот ты говоришь: жалко, – вздохнул Серый, расстегивая телогрейку. На груди, как панорама Бородинской битвы, развернулась барочная татуировка. – А я считаю, русские должны мучится. Так у них на роду написано. Большими буквами. Русские должны мучать русских. Богатые – бедных, и наоборот. Все должно быть путем. Это летный закон самоистребителей. Так тут положено.
– Серый, – спросил я, – зачем?
– А хуй его знает, – весело ответил Серый. – Ты думаешь, я не читал того же Чаадаева? Чаадаев вскрыл вены России. И Победоносцева читал. Сухо, но убедительно. Это я Ульянову кликуху придумал – Ленин. Да, я поощряю бандитов. Да, я превратил эту страну в братскую могилу. И это еще не конец. Веселиться – так веселиться. Давить сок – так давить до конца. Здесь все можно. А посмотри, какая у нас молодежь- я тебе скажу: нарядная молодежь. Все взорвем! Оторвем яички! Пусть падают с небес самолеты и вертолеты! Пусть растащат по домам все рельсы! Пусть сушат сухари. Страна сушеных сухарей. Это в генах. Не знаю, мне нравится.
body language
– Пошли смотреть трупики, – предложил Серый.
– Страшилка, – смешливо поежился я.

Но ошибся. Глубокая заморозка пришлась всем по душе. А Маргарита Ивановна резко обернулась ко мне и сказала:
– Меня не проймешь никаким Интернетом. Я всегда жила под виртуальной звездой первого бала Наташи Ростовой.
Серый так резко обернулся к ней, что у него свалилась шапка, и посмотрел, как водится, не в глаза, а в даль:
– Русская духовка – это и есть пятизвездочный морг. Я, в свою очередь, тоже резко обернулся на эти слова. В меня вошел запах лука.
америка
– Беги в свою Америку, – сказал Серый. – Вот тебе последний шанс.
– У нее такие глаза, – сказал я. – У наших баб нет таких глаз. Ты, говорит она мне, непредсказуемый. Вчера ты больно хватал меня за руку. Сегодня ты мягкий и грустный. Ты, говорит, меня поражаешь. Но раз уж мы перешли на сексуальную территорию, ты, пожалуйста, не делай мне больно.
закаты
Серый по-бандитски надавил мне на горло.
– Где ты видел такие малиновые закаты? – заорал он, подтаскивая меня к окну.
– В Мексике.
– В какой такой Мексике?! – заорал Серый.

деньги
– Ну, чего ты? – сказал Серый. – Россия – выдумка.
– Вместо того, чтобы отсюда бежать, я погружаюсь в эту выдумку с головой.
– Чем американская пизда отличается от русской? – задумчиво спросил Серый.
– Американская, – сказал я, – это особая организация материи, а русская – разбазаривание.
– Бляди, тихо! – завопил Серый. – Мы теперь познаем силу денег, – усмехнулся он. – Настрогали новых людей. Смешно. Не соскучишься.
– Сейчас русские, – поддакнул я, – жадно начинают любить деньги. До них наконец дошло, что не знание, а деньги – убойная сила. Открыли этот закон и думают, что они – первые. Очень удивляют иностранцев своей страстной жадностью до денег.
– Все равно встречаются бессребреники, – заметил Серый.

 

Вот, говорят, бандиты, русская мафия, – зажмурился Серый, – но почему рождается гордость за родину, когда узнаешь, что половину Лазурного берега скупили русские, что они все скупают, не спрашивая цены, почему меня тешит этот размах?
– Мне на Цейлоне директор гостиницы говорил, – откликнулся я, – что две русские девчонки на Рождество за ужин потратили больше, чем сто немецких туристов. Пили шампанское за тысячу долларов.
– Я хочу открывать бизнес с русскими, – сказал цейлонец.

– Ты буддист? – строго спросил его Серый.
– Да!
– И откуда берется этот русский размах? – сладко зевнул Серый.
the flavor of the month
– Я не хочу быть вкусом месяца.
А у самой глаза блестят. Последний раз пришла домой на ужин в черном. Глаза не блестели. Большая Американская Зая меня зацепила. Между тем меня понесло в национальный круговорот, закружило. Я понял, что поиски Серого до сих пор, несмотря на всю теоретическую необходимость, были блажью.
Я привык к устойчивости неродных явлений. Я столько времени был с краю, а тут бросился во все тяжкие, окунаясь в нетвердость русской материи, с пятнами по бокам, с разбросом понятий. Я променял порядочность на приблизительность, расчет на теплоту, но был ли в самой теплоте расчет, я не мог разобраться. Незаконная связь обретала реальные черты.
Меня затягивало. Мне стало трудно отбиваться. Мой долгострой, наконец выстроенный и внешне выглядевший успешной архитектурой, дал трещину. Я боялся удешевления доступного удовольствия, в которое я все равно добавлял частицу запретного.
тоска
– Надо уметь тосковать, – сказал Серый. – Давай потоскуем.
– Это как? – спросил я.

– Тоска – это русская медитация, – сказал Серый. Только вместо того, чтобы на чем-то сконцентрироваться, нужно рассредоточиться. Но даже когда полностью рассредоточишься, не спеши тосковать. Ты услышь сначала в себе далекий вой. Каждому русскому свойственно слышать этот вой, он – неотъемлемая часть осеннего дождя, пугливо доверчивой нищеты, унылого безрадостного вида. Есть такое старое слово “погост” – оно наводит на далекий вой. Далекий вой ничто не отменит, ни деньги, ни любовь. Но это только начало. Неясные каракули тоски. Не спугни далекий вой напрасным шевелением членов. Замри. Пусть вой приблизится. Тогда ты услышишь серебряный вой. Это хороший вой, но ты все равно никуда не спеши. Серебряная тоска – хроническая, пожизненная, полноценная. Она – стеснение духа, томление души, мучительная грусть. Но это тоже еще не все. Ты позови к себе золотой вой. Жди, когда прийдет к тебе золотой вой. Это всем воям вой, близкий, негромкий вой. И тогда в тебя поплывет золотая тоска. Ты отдайся ей, не как женщина и не как минерал, а как умирающий. Золотая тоска – предсмертная полоса. Зависни между двух миров по-предсмертному. Вбери в себя всю золотую тоску без остатка.
русский европеец
Когда я смотрю на Алексея Матвеевича, Федора Максимовича, Ларису Владимировну, Василия Михайловича, Дмитрия Васильевича, Ирину Никаноровну, Софью Ивановну (если она еще не умерла), ди-джея Элеонору, на моего механика Володю и на сторожей из гаража “европейским” взглядом, мне кажется, что они – уроды.
А стоит мне на них посмотреть русским взглядом, то – никакие они не уроды.
Вот так я и существую: то уроды – то не уроды.

В других странах люди не мешаются под ногами. Они обычно приятны в обращении. Я не беру в пример Берлин или Нью-Йорк, там свои проблемы, но, как правило, западные люди не агрессивны. А, главное, на уровне ежедневных понятий я их понимаю. Я тоже за круассаны с абрикосовым конфитюром на завтрак Больше того, я – их. Я ценю их оболочку, физическую и понятийную. Мне нравится, как они одеваются. За ними вкус.
Я офранцузил Россию и обрусил Париж. Всего того, что я ношу в себе, на самом деле нет. Я выдумал оба мира. В себе самом я их скрестил. Я, видимо, тот самый русский европеец, который и не европеец, и не русский.
У меня получилось то, что не получается. Можно ли меня считать удачным гибридом? Я потерял возможность абсолютных критериев. Поскольку два мира не совпадают, я ощущаю превратности морали.
Я тех вижу, как своих, и умею с ними справляться, но я и русских вижу, как своих, и тоже (хотя хуже) справляюсь. На перекрестке Монпарнаса и Распая я – свой, но только непонятно, для кого. Я хочу жить на два дома. Мне тесно в том и другом мире. Мне нужна хотя бы поочередность, лучше бы – совместность, в идеале – совместимость. Последнее я не нашел. Но я все равно не их, потому что мне там чего-то не хватает.
Это как профессора литературы. На первый взгляд – свои люди. А на второй – чужие и мертвые.
шапкозакидательство
Русская шапка – хитрый предмет. В ней тяжелая магия звериного меха. Русские головы полгода покрыты тушками убитых кроликов, сусликов, выдр. Это даром не проходит.

Когда долго гладишь меховую шапку, будишь предсмертный испуг животных. В лучшем случае, шапка годится для обороны. Шапку можно пустить по кругу. Но русский верит, что он всех закидает шапками. На самом деле – не получается. Я бы хотел очистить Россию от шапок. Она могла бы быть чудесной страной. Веселой, хлебосольной. Каждый день – Новый год. Но Россию нельзя очистить от шапок. По крайней мере, в обозримом будущем. Скорее всего, никогда. Иначе все умрут. Приходится жить в этой меховой стране .
авось
Даже неграмотный иностранец знает, что русский надеется на авось. “Авось” – вводный расчет на везение. Когда-то, возможно, так и было. Но теперь “авось” – неприятное понятие, шелуха пословицы, свет потухшей звезды. Русский уже ни на что не надеется. “Авось” устарело, как “сударь”.
демьянова уха
Русское хлебосольство всегда отдает обидой. Почему русский так страстно хочет напоить гостей? Раскрасневшаяся хозяйка кормит на убой. Салаты – горой. Пироги сменяются пельменями. Имя им – легион. Хозяин подливает. Это что за ритуал? Зачем нафаршировывать гостя? В чем он провинился? Пусть гость уйдет обожравшимся, с выпученными глазами. И пьяным, чтобы хвататься за стены, блевать винегретом. Пусть гость икает всю ночь.
Мечта русского хлебосольства – икота. Если гость икает, значит, он повержен, с него сорваны погоны. В икоте все равны, солдаты и генералы. Русское хлебосольство по своей задаче эгалитарно. Всех уравнять икотой. Похоже на

ленинский лозунг. Это настораживает. В этом есть грубая проказа растления и убийства.
победа
Да, ты победила. Американок. Итальянок Всех. Но ты не победишь мою русскую тоску.
нежности
Помимо бесчестия, русские расположены к нежностям. Они до ебли мяукают, после ебли – воркуют. Русские слащавы и пафосны. Тонна жирного крема. Женщины называют мужчин “котик”, а те им в ответ – “моя зая”. Матери сюсюкают. Во всем задушевность и клич умиления. Но это никому не мешает бить друг друга ногами. Резкое, ничем не обоснованное изменение настроения – основа здешней шизофренической жизни.
природа
Русская природа – жалостливая. От всякой излучины пахнет грустью.
социалистический реализм
Маргарита Ивановна думает, что социалистический реализм – отрыжка советской идеологии. Другие считают его большим национальным стилем. На самом деле социалистический реализм точно отражает народные идеалы счастья, справедливости. С этим ничего не поделать.

домострой
В России есть счастливые семьи, но они скрываются от народного гнева. Русские – плохие отцы. Они упускают из виду своих сыновей. Дочки им не пригодны для жизни. Русская семья настроена на трагедию. Кого ни возьми. Русские считают, что муж важнее жены.
В русском мире семья взята под сомнение. Это, как правило, недружная семья. Переход женщины из невесты в жены сопровождается актом позорного унижения. Мужик не любит своей бабы. У русских считается не очень приличным любить свою жену. Серый тоже был не высокого мнения о бабах и не скрывал.
– Баба сладка только поначалу, – говорил Серый. – Ты слишком увлекся бабами. Много лет просрал.
– Бабы спасли Россию, – сказал я.
– Что значит спасли? – посмотрел на меня Серый. – Зачем ее спасать?
– Послушай, – сказал я, – зачем вообще что-то делать?
– Делай ровно столько, чтобы ничего не делать, – сказал Серый.
как обращаться с русскими? (инструкция для шпионов)
Грегори Пек писал инструкцию для шпионов, которая состояла из ста трех пунктов.
“Как все другие люди, – писал Грегори Пек, – русские обидчивы, но их обидчивость принимает безумно активную, ярко выраженную форму”.
– Что вы делаете, Грегори?

– Я пишу инструкцию для шпионов, которых засылают в Россию.
– Не могли бы вы ознакомить меня с этой инструкцией?
– Охотно. “Русского можно вычислить где угодно по тому, как он ест суп. Обычно люди поднимают ложку ко рту. Напротив, русский не ест, а хлебает суп, низко склоняя лицо к посуде. Он пресмыкается перед супом”.
– Оскорбительно, но верно, – признал я.
– Еще бы не верно! – драматически вздохнул Грег. – Хотите еще?
– Спасибо, мне хватит.
– Тем не менее я прочту: “В сопоставлении с западными людьми русский, как правило, выражает свои мысли таким способом, словно он страдает удушьем”. – Грег не выдержал и сделал сравнение: – Русские давятся словами, как бифштексом. Вы слушаете дальше? “Но если русский начал говорить, не спешите прерывать. Дайте ему занять площадку. От говорения русские испытывают сильное воодушевление, не контролируют, что несут. Не торопитесь с недоумением, а только потакайте, потакайте. Узнаете много интересного”.
– До свидания.
красота россии (инструкция для шпионов)
– “Вы приехали в Россию в первый раз и не знаете, с чего начать. Присмотритесь к русским. Они покажутся похожими на вас, но не спешите”.
– А где же о красоте?
– Пожалуйста. “Есть разные точки зрения на то, красива ли Россия. Сами русские обычно относятся к России со смешанным чувством. К этому нужно привыкнуть. С одной стороны, русские считают красоту России блеклой и невзрачной, в лучшем случае выделяя внутреннюю прелесть страны. Вместе с тем они удавятся за свою вечную мерзлоту”. Ну как?
– Я с удовольствием помогу вам переделать ваши мысли.
красная площадь
Красная площадь – проверка на вшивость. Если она вам нравится – значит, вы стопроцентный мудак Если не нравится – значит, вы тоже стопроцентный мудак Заколдованное пространство. На Красной площади много празднично одетых мудаков гуляет в разные стороны.
– Они как будто пришли на парти, – говорит мне Большая Американская Зая.
Конечно, мудаки одеты по-особенному. Девушки, например, любят прозрачные кофточки. Красная площадь – это встреча Востока и Запада, кончившаяся поражением обеих сторон.
кого русские считают за своего?
Русский быстро разбирается, кто свой, а кто не свой. Свой – это тот, у кого остолбеневшее лицо.
царевны
Серый выпал из своего измерения. Сижу и плачу, что убили царя. Зато приятно, что мучали царевен. Охрана подглядывала, как они ходили на двор писать и какать. И кричала:
– Садись на корточки, суки! Показывайте нам, рабочим, ваши царские жопы.
И те показывали, сидя в белых снегах в кроссовках.
– Знатные дырки, – дивились охранники. – Не то что у наших невест-засранок.
А маленькая Анастасия даже кончала от таких разговоров с рабочими, страшно волнуясь грудью, штормя всем телом и плача, как чайка, при сильном оргазме:
– Аморе мио!
Она до сих пор живет на Урале, для конспирации сохранив фамилию Романова.
цветной дельтаплан
– Куда вы делись? – беспокойно спросил Саша. – Что у вас с глазами?
– С глазами?
– Они запрокинулись.
– Саша, не надо! – вяло обозлился я. – Вс_ на месте.
– Вы его видели?
– Ну.
– И как?
– Улет. Да нет, ничего особенного.
– Держите себя в руках.
– Саша, это как стоишь на балконе, внизу море и тысяча солнечных зайчиков.
– Вы сильно не очень.
– Чайник-чайник, я – улет!
– Эй! Берегите правоохранительные органы.

радость чужому горю
Во все времена люди радовались чужому горю. Но многие народы научились это скрывать. Только не русские. Русских не остановит смерть. Они не считают смерть достаточным поводом, чтобы закончить сведение счетов. Они и о покойнике скажут страшные гадости. Девки любят, когда других девок кидают парни. Это в кайф. В самой теплой компании невеста с зубами залепит подружке такую гадость, что обе закачаются от сильных чувств. Русские вообще любят говорить друг о друге гадости. Я и сам этому подвержен. У меня сладостно замирает сердце, когда я узнаю о смерти в среде знакомых. Возникает даже эйфория.
Отличительной чертой русского является его способность делать гадости. Вообще – гадить. У русского кругом все виноваты. Он человек хмурной.
Иностранцы, в общем, мало что поняли в этой стране. Наиболее искренними иностранцами я считаю пограничников, которые русских подозревают во всем и правильно делают.
– Слава богу, что это не я, – сказала мне стареющая популярная писательница, узнав о смерти молодой актрисы. Мы сидели на пляже в Сочи.
– Такое ощущение, – продолжала она, – что жизни стало больше. Вы не думаете?
русский и советский
Многие тонкие деятели считают, что русских очень исказило советское время. Раньше они были другими. Действительно, разглядывая дореволюционные фотографии, понимаешь, что тип человека качнулся не в лучшую сторону.

Особенностью групповых портретов дореволюционной поры была умеренная вменяемость и скромная адекватность. Правда, люди бедных сословий на фотографиях выглядели взъерошено, а на рождественских открытках – не в меру глазасто. В целом же держались усато, восточно, как будто не понимали, кто они такие, не собирали себя воедино. Это был не распад личности, а ее мягкое полуотсутствие.
В советские времена групповые портреты постепенно меняются в сторону “морды”. Морда – не просто грубость. Морда – лицо низшей пробы. Его не жаль потерять. Морда – защитная маска, противогаз, сначала наброшенный ради смеха, затем надетый от беспокойства, потом приросший к лицу и ставший наступательным оружием. У моего знакомого, Виктора Павловича, морда, например, кирпича просит, плечи – широкие, но покатые, а ручки – маленькие. Все это вместе говорит о русской изворотливости.
Гэпэушники, доярки рвутся к обретению морды и добиваются ее. Профессора, зубные академики, артисты отстают, но тоже подтягиваются, и к концу -х годов сложилась всесоюзная морда лица.
Сравнив эстонцев с финнами, поляков с белорусами, видно, что строй калечит лица пропорционально личной затравленности. Но, с другой стороны, процесс советизации затянулся на долгие годы и, как ни странно, пережил Сталина.
Произошел бытовой столбняк Элементы “модерна” отразились не только в бессменном логотипе “Правды”, но и в сегодняшней раскраске ментовок, тюрем, коммуналок с делением стен на два цвета при разделительной полосе. Остановились нравы. Еще в -е годы (судя по фильмам, книгам, по детским моим воспоминаниям) люди сохранили кое-какие дореволюционные привычки, навыки поведения. Они были еще вежливыми (Кюстин вообще – возможно ошибочно – считал русских более вежливыми, нежели французов), обращались к матери и невестам на “вы” (см. фильмы), даже некоторые супруги говорили друг другу “вы”. Сохранялся еще профессорский тип, морда, но с бородкой, подлец, но с куриным бульоном и вермишелъкой. Французский язык к тому времени выветрился, но музыкальное образование гнездилось в хороших семьях.
Пережив Сталина, общий дух страны рухнул как раз тогда, когда, казалось, ему бы снова петь и танцевать. Впрочем, внутренний источник русских морд обозначился задолго до революции. Страна не шла.
линии жизни
Невеста стояла поперек жизни с буро-малиновым дуршлагом в руках. Серый стоял вдоль жизни с пустыми руками.
швейцары и Сталин
Китаец смеется, сообщая о смерти отца. Это шокирует, если не знаешь: так принято. Русская мутность в том, что нарушено понятие “принято”. Правила игры настолько подвижны, что подвижность кажется правилом.
Русский славится необязательностью. Пообещает – не сделает. Это потому, что он занят гораздо более важными делами. Ему важно сохранить отсутствие линейного способа существования. Он необязателен, иначе он разрушится как русский. Это система национальной самообороны, особый вид карате.

Русский необязателен даже тогда, когда это явно нарушает его интересы. Ключевое условие деловой активности “работает” в России нестандартным образом. Человек-тормоз, русский одержим своим внутренними идеями, чувствами, настроениями, что создает впечатление ушибленного сознания. Помимо того, русскому постоянно что-то мерещится. Все это сводится к неуравновешенному, разбалансированному поведению. Самое простое дело вырастает в проблему.
С русским, когда вступаешь в беседу, это совсем не так, как с иностранцем. У них обычно отделываются доброжелательством, а у нас – нужно ключ подбирать. Один известный немец рассказывает в своем московском дневнике -х годов, как не мог договориться со швейцарами гостиницы, чтобы его разбудили. Если проснемся, разбудим, а не проснемся, не разбудим.
В чем суть анекдота, который вызывает у русских улыбку бурного понимания? Швейцары отказались быть швейцарами. Их профессиональная роль подмята другими соображениями.
“Ну его на фиг, этого немца!” – думали швейцары. – Сдался он нам! Пошел в болото!”
Швейцары продемонстрировали свое человеческое измерение. Русский ущемленно воспринимает себя как функцию. Он хочет, чтобы его воспринимали интегрально. Это надо заложить в голову. Но что толку, если неизвестно, разбудят тебя или нет? От русского жди всего. Среди прочего открыт простор для редкого бескорыстия.
Во-вторых, швейцары уклонились от личной ответственности на случай, если они не проснутся. Кроме того, показали себя важными людьми, от которых что-то зависит. Они сорвали немцу моментальную уютность жизни и получили удовольствие от глумления над ним. Все это могло произойти как осознанно, так и бессознательно.
“Чтобы заставить швейцаров работать, – в свою очередь думал Сталин, – есть три пути:
Провести с ними индивидуальную работу, установить человеческий контакт и выйти на “понимание”.
Пообещать непомерные чаевые (развить инстинкт собственника).
Сильно испугать”.
Сталинизм был неизбежен.
укус
В крови – инстинктивный империализм, но также и вечная забывчивость по этому поводу. Невеста прокусила мне руку до крови. Русский не может без идеалов. След зубов сохранился. Идеал – очень русское слово. Родное мессианство построено на “плавающей” идее: русская форма существования оправдана наиболее божественным образом. Нация-солянка из золотых рыбок. Что общего у меня с тамбовским мужиком?
грибница
Россию заговорили до дыр. Отечественная техника самоанализа оформилась в образы, от Обломова – через Платона Каратаева, Остапа Бендера, Василия Теркина – до ученого алкоголика из Петушков. Всякий раз культовые герои были односторонни. Обломов хорош – но Каратаев не хуже. Речь же идет не о типе, даже не об архетипе, а о гении места, грибнице, на которой растут и Обломовы, и Василии Теркины. Эта грибница и есть Серый.

сумбур вместо музыки
Гений места оказался без места. Неукорененность в бытии приближает Серого к духам мятежным. Лежать на печи – это тоже бродяжничать. Иван-дурак и Обломов – бродяги. Не говоря уже об Остапе Бендере. Советский туризм с гитарой – тоже бродяжничество. Нигде нет покоя. Оторвались от одних богов, не прописались к другим, к другому. Не потому что места много, в сущности, не настолько уж и больше, чем у китайцев, а потому что принципиально не обживается. Если безбытийность, то тогда никакой загадочности, совмещается несовместимое, пятое с десятым, целки с блядством. И потому христианство не укоренилось.
Безбытийность – это еще и потерянность. Отсюда прилипчивость общих экзистенциальных идей. Русские задолго до Сартра – прирожденные тошнотворцы, но разница в том, что на Западе богооставленность – энтропия богов, а в России – нутряное богоотчуждение. Сегодня церковь ставят, завтра – атеизм безбоязненный.
Нация бомжей. Бродяжничать – доблесть. Это идет на укрепление общего безделья. Дом – против такого устава. Дом – беззаконен. Семья – необязательна. Баба – обуза. Дети – зачем? Опять-таки перепутали с христианством. Обознались. И многие, из простых, приняли за чистую монету и даже стали святыми по недоразумению. И как результат бродяжничества – тюрьма. Вечный конфликт с государством.
Народ рвется бродяжничать. Не ногами, так головой. Марксизм и пьянство – бродяжничать головой. Но бродяжничать – не кочевать. Кочевники – трудяги. Бродяги – попрошайки. Мы – нация попрошаек. Бродяги – воры. Крадут, что плохо лежит. Они – не убийцы по страсти, но могут. Бродяга – это воображение. Это – смекалка. Бродяга – грязен. Мы – не цыгане. Там – уклад. Но косимся на них – романтически – с приязнью. Отсюда вечная неприязнь к мещанству. К фикусу. Черный передел – народная память. Россия всегда взрывоопасна. Потому что собственность – ворованная. Значит: любовь к блатному. Бог не освятил труд в России.
Как все бросились к Горькому! Русский бестселлер! Это – наше. Да еще – во славу! Оправдание бродяжничества. И, как один развернувшись: а почему это безбытийственность? Может быть, это и есть бытийственность?
Но как же у нас все подгнило! Народной подстилки под жизнь нет. Было – сгнило. И мы – безбытийственная страна. Стержня нет. И пока не впишемся в бытие – ничего не будет. Но как же вписаться, если мы не знаем, что у нас его нет? Оттого так сильны консервативные идеи. Либерализм – вся жижа потечет. И точно – течет. И так будет всегда. И так было всегда. Ничему никогда не научимся. А как же бытие? Если тыща лет – без него. Значит – будем неприкаянными. Вот наша прозрачность. А все хором: не понять, не разобраться. Да понятно. Но только страшно. Во-первых, обидно. Как же так: все с бытием, а мы – без. Во-вторых, несправедливо. И потому искоренение нации Сталиным было делом правым: всех бродяг в ГУЛАГ.
– Я, – признался мне Серый, – отрезан. Отрезанная пуговица. Вот такой как есть, такого меня и бери.
Мне стало не по себе. Так значит – бежать отсюда. Куда глаза глядят. Вон! А сюда все равно идет очередной Сталин, всем свинтит голову, иначе развалимся. Но почему мне не хочется отсюда, когда так все прозрачно, бежать? Да, как на вулкане. Да, народ – мутный. Но здесь весело! Здесь гульба. Но гульба – это же плохо. Значит, я тоже бродяга. Значит, это моя земля. А вдруг проскочим? Никогда не проскакивали, а тут проскочим. Но мы не проскочим. Надежда в России умирает первой.
зеркало
Серый подошел к зеркалу и долго стоял, недоверчиво почесывая щетину. Показал зеркалу обложенный язык, повинтил пальцем у виска.
– Ничего не показывает, – сказал он, обернувшись ко мне.
– Что не показывает?
– Меня не показывает. Не отражаюсь.
– Не может быть, – не поверил я. Я подошел. Серый виделся в зеркале.
– Ну, чего придумываешь? Вот ты.
– Где? – он потрогал себя за нос. – Нет, – сказал он. – Не отражаюсь.
что делать,если ничего не поделаешь?
Если с этой страной ничего поделать нельзя, может быть, выстроить здесь, на горе, обсерваторию, чтобы изучать природу человека? Или это только отклонение? Перверсия по-русски? А мы выдаем все это за правду.
Иностранцы сбегутся – смотрите, как они о себе.
Закрывайте ворота.
Это я уже проходил.
обида
Не надо обижать русских.

искра
Откуда эта искра? Смесь говна и озона. Это тоже ни с чем не сравнимо.
удовольствие
Видится, приоткрывается что-то за жизнью. Небольшое, дорого оплачиваемое муками удовольствия.
Светочка и тусовка
Вот говорят: пупок. Отвращение к телу. Серый явился ко мне в форме принтера “Паккард энд Хьюлет”. Городской сумасшедший. Откуда у меня такое тщеславие? От мамы? От папы? Голый пупок. Русский не имеет никаких прав. Он без них влегкую обойдется. Я пришел. Они набросились. Я стоял – губы облизывал.
Помнишь?
Помню.
Ты стала противной. И еврейка раздобрела. No questions. Но есть в России некоторые люди, которые этой искрой светятся. Они светятся независимо оттого, что происходит со внешней, гнусной Россией.
сомнения
Я буду сомневаться до победного конца. В тебе. В себе. В квартире. В твоей собаке.

В дочке твоей.
В твоей честности.
В твоих подружках.
В твоей чистоплотности.
В твоих запахах.
В твоем вкусе.
Я хочу в Америку.
красота
Мальчиком Серый рано заметил, что мир красив. Да он и сам был красив. Кудрявый, только глазки колючие. Нехорошие такие глазки.
полъша
Я о Польше все что думал, уже сказал. А потом передумал. Мы с невестой зашли в чужой подъезд. Она села на корточки между вторым и третьим этажом, поерзала и стала крупно срать, мучительно выпучив на стену свои близорукие глаза. Я стоял на атасе.
– Алло, гараж! – невеста никогда не называла меня по имени. – Есть чем подтереться?
– Нет.
Она подтерлась указательным пальцем и вывела калом на стене:
– Миру – мир.
большие крики грегори
– Народ – пиздюк! – раскричался, разволновался Грегори Пек, по-дружески схватив меня за руку. – Страна с подвижной, виртуальной историей. Страна, где от перемены мест слагаемых сумма меняется, если вовсе не исчезает!

о снах
Россия моих снов – забор. Забор. Забор. Кладбищенский забор. Оградки. Весть о том, что Серый вышел из народа, имеет технологическую ясность. В то время, когда сон без труда проецируется на монитор или экран телевизора, странно подумать, что Серый не высветится.

 Но вышел ли он из народа, как – из леса или как из себя? Смотрю: Серый стал профессором Лихачевым. Стоит со свечкой. Ну, хорошо.
– Я готов воплотиться во вс_, – сказал Серый. – Меня волнует понятие “вс_”.
знание
Я выступил с позиции точного знания, что есть чефир и что – Россия.
Серый сидел, удил рыбу.
Я рассказал ему, что Россия – азиатская жопа. Я делал вид, что знаю больше его. Я с детства знаю, что Россия – азиатская жопа.
– Интересно, – заметил Серый. Мне пришлось затратить много времени, чтобы снова найти его.
тяжелое детство
У каждого русского тяжелое детство. Русское детство должно быть тяжелым. Иначе разве это детство?

У Серого было тяжелое детство. Родители Серого часто со стуком падали на пол. Серый, зажавшись в угол, смотрел, как родители падали. Его били. Рвали уши, запирали в сортире, мазали морду калом, душили до посинения, больно дергали за пипиську. Ели что ни попадя. В школе было много хулиганов. Во дворе тоже. Дети придумывали гадкие игры. У старух отнимали ручные часы, портили лифты, истребляли почтовые ящики, девчонок насиловали в подворотнях, маменькиных сынков изводили. Жгли мусор. Пылали костры.
Однажды Серый побил отца, как всякий русский. Хорошо, не убил. Но не мог вспомнить, за что побил. Впрочем, по этому поводу не мучался. Одно время Серый был грозой двора. Утром отец Серого пошел на завод. Он был рабочим. От отца пахло канифолью.
По ночам Серый спал без задних ног.
соборность
– Что такое соборность? – спросил я Серого. Серый высморкался в песок.
– Боженьку надо менять, – сказал он. – Христу пора на пенсию.
– Я боюсь, – признался я.
– Боишься, а втихаря тоже так думаешь, – сказал Серый.
тренер
Серого заприметил тренер. Психологически его обработал. Не подмял под себя, а напротив: дал развиться его творческой индивидуальности. Серый стал чемпионом сначала района, потом города, потом России, потом всего мира. Тренировался. Прыгал через скакалочку.

моя бабушка
Моя бабушка Серафима Михайловна любила кофе с молоком. Она вошла в комнату с чашкой. На столе лежала мама Маринки, ее обмывали.
– Ну что, обмываете? – спросила бабушка, хмуро посмотрев на свою умершую дочь.
– Бабушка, убирайся вон! – закричала Маринка.
– Ладно-ладно, – повернула Серафима Михайловна на кухню.
кровавое воскресенье
Русских надо бить палкой.
Русских надо расстреливать.
Русских надо размазывать по стене.
Иначе они перестанут быть русскими.
Кровавое воскресенье – национальный праздник.
мерседес
Серый ехал на шестисотом по делам. Спешил. Наскочил на запорожец. Тот перевернулся, загорелся. Там была семья. Семья горела и кричала. Мама, папа, дочка тринадцати лет. Собралась толпа. Но Серый не знал об этом. Он уехал. Он опаздывал.
Наутро прочел в газете. Обрадовался. Наконец-то о нем, пусть хотя бы как об инкогнито, написали в газете.
– Ну, я же не нарочно, – сказал мне Серый.
пирожки с человеческим мясом
Русские очень гордятся своей кухней. И правильно делают. Особенно вкусными считаются русские закуски. На москов-

ских вокзалах стали появляться пирожки с человеческим мясом. Пассажиры едят с удовольствием.
– Вкусные, – хвалят они. – Лучше, чем в Макдоналдсе.
Русские часто травятся разной пищей. Съедят что-нибудь и – отравятся. Детей рвет. Стариков рвет. Бабулек поносит. Приедет “скорая” – а они уже умерли. Тогда надо хоронить. Отравляются всем. Несвежим мясом. Рыбой. Творогом. Или грибами. И гороховым супом. У всех желудки не очень здоровые. Зубы – вообще отдельный разговор. Русские зубы – всем зубам зубы.
шашлыки
Русские очень любят есть шашлыки. Приедут на природу. Куда-нибудь на речку. Искупнутся. Повизжат в воде. Некоторые сразу утонут. А другие начинают священнодействовать. Шампуры. Шашлыки. Рыжики! Маслята! Ну, половина отравится. Остальные переебутся. Но зато весело. Под музыку из машины. По дороге домой все обычно молчат. Думают о своем. Так у русских заведено. Может, устали. А может, просто дремлют.
история
Русские знают лучше географию, чем историю. Истории русские совсем не знают. Русские все забывают. Я смотрю на людей как на вспомогательный материал. Мне они бывают нужны иногда, чтобы не было скучно. Я с ними развлекаюсь, потом выбрасываю. Меня удивляет, когда кто-то с энтузиазмом говорит о том о сем. Мне это кажется неприличным.

диссиденты
Серый решил бороться за демократию и попал в тюрьму. Он там тоже продолжал бороться. Из тюрьмы вышел пидерасом. Теперь живет в Европе и обижается на весь мир.
гимназистки
Дебелые. Я бы хотел иметь много друзей, но они мне быстро надоедают. У них нет желания повеселиться. Мой покойный ныне французский приятель рассказывал, что, когда переезжал границу России, у него в голове раздавался “клик!” и он чувствовал, что приехал в цирк. Все ненастоящее. Но зато кайф.
грязь
Даже странно, что в России так грязно живут. Это не объяснить отсутствием денег. Помыть пол можно и совсем безденежному человеку. Но полы грязные, обои засраные. На люстре висят штаны. Холодильник лежит боком на полу. Все потолки залиты. Одни – желтые, другие – черные. Если черные, это плохо, значит балки гнилые. Даже непонятно, почему уж так засрано.
Правда, есть дома, где почище. И думаешь: вот ведь суетятся, пыль вытирают. Но не с уважением. А так – между прочим.
Все-таки самое главное русское слово – грязь. В России все грязное: машины, помыслы, девушки, цветы, поля, весна. О грязной весне писал Пушкин, а потом задумался и не напечатал, постеснялся. А, может быть, если бы напечатал, получилась бы другая, чистая Россия, кто знает.

москва
– А ты, верно, скрывался на Ваганьковском кладбище?
– Ну!
– А чего ты там делал?
– Обгладывал кости знаменитостей. – Серый помолчал и добавил: – Можно, конечно, привести в порядок Москву. Москва стала краше.
америка
Я нашел для себя Америку. Америка танцует. Америка поет. Америка смотрит на меня открытыми газами.
– Америка, – сказал я, – давай решать, что нам делать.
– Давай решать, – ответила Америка.
И тут было тяжелое решение. Я заколебался.
– Как хорошо послать мою родину на хуй! – сказал я. – Как хорошо спрятаться в Сан-Франциско.
Там так ветрено. Там так по-американски. Я завис. Ты приехала, чтобы меня увезти. Там у тебя яхты. Компьютеры. День рождения. Но что мне делать с тобой? Жизнь – не резина.
любовь серого
Серый влюбился в надзирательницу. Веселая такая надзирательница, нескучная. Она стала его тайной невестой. Она его выкупила. Он освободился. Жили вместе в пригороде. Играли в дурака. Вместе совершили вооруженный разбой, чтобы сыграть свадьбу. Кого-то убили, кого-то покалечили. Менты почему-то их не поймали.

Часть III